Башня. Новый Ковчег 5
Шрифт:
Анна попыталась переключиться на больничные дела, но тщетно. Вместо привычной рутины — вереницы неотложных вопросов, больных, которых следует осмотреть в первую очередь, перед глазами встало измученное и почерневшее лицо фельдшера Пятнашкина, добровольно взвалившего на себя ночные смены, а потом мысли и вовсе перекинулись на Марусю.
Она не случайно заговорила о ней с Павлом перед уходом, в очередной раз уткнувшись лбом о выстроенную каменную стену, которую тщетно пыталась преодолеть последние несколько дней, понимая, что ничего у неё не получится и вместе с тем зная, что всё равно будет продолжать. Потому что по-другому было никак: Маруся вошла в их жизнь, ворвалась, внесла сумятицу и напряжение, и надо было
Каждый вечер Маруся приходила на их совместный ужин словно закутанная в непрошибаемый кокон. И Павел тоже закрывался, леденел. Они были с друг другом подчёркнуто вежливы, обращались исключительно на «вы» и по имени-отчеству, швыряясь друг в друга этими бесконечными «григорьевичами» и «григорьевными» словно камнями. Анна пыталась разрядить обстановку, вовлечь их в общую беседу, но тщетно — оба замыкались и отделывались односложными фразами. Борька тоже вносил свою лепту, правда иногда Анне казалось, что лучше бы он этого не делал. Бесконечные Борины шуточки и заигрывания, на которые Маруся теперь никак не реагировала, становились день ото дня всё настойчивей и беспардонней, а в последний раз он увлёкся до такой степени, что Павел чуть не сорвался, прикрикнул на него, и Анне стоило большого труда сгладить эту неловкость.
— Он что, совсем берега потерял? — возмущался Пашка, когда они уже разошлись по своим комнатам. — Ань, ну скажи, это уже за гранью! Он что, не понимает? Или он нарочно?
Анна вспоминала, как в детстве, когда они ссорились, а они ссорились не сказать, чтобы часто, но всякое бывало и драки тоже, Пашка потом так же жаловался ей на Борьку, который действительно иногда мог вывести из себя кого угодно. Но тогда они были мальчишками или подростками, а сейчас — господи, два взрослых состоявшихся мужика, чуть ли ни самые уважаемые и значимые люди в Башне — а всё туда же.
— Паш, ну чего ты? — пряча улыбку, говорила она, наблюдая, как он раздражённо вышагивает по их маленькой комнатке. — Это же Борька, его уже не переделать. И он не нарочно. Просто, ну… нравится она ему, он так ухаживает.
— Да мне плевать, как он там ухаживает! Пусть тут хоть со всеми бабами переспит, если неймётся. Но он же нарочно, Ань. Злит меня! Потому что… ну… она же…
— Что она же?
Павел останавливался, отворачивался и ерошил пятернёй волосы. Он всё никак не мог сказать «моя сестра», хотя это уже было готово сорваться с его губ, но что-то сдерживало, мешало, становилось комом в горле.
— Не злись.
От её голоса он словно оттаивал, она чувствовала, как спадает напряжение, а потом он, не выдержав, поворачивался к ней, всё ещё сердитый, раскрасневшийся, и говорил, но уже без прежней злости в голосе:
— И всё-таки я ему однажды втащу. Ухаживает он… казанова недоделанный.
Отчасти Анна понимала негодование Павла. Литвинов, что и говорить, вёл себя как последний идиот, видел же, прекрасно видел, что всё непросто, и всё равно, как шлея под хвост попала. Но дело было не в нём. Дело было в ней, в Марусе. И в отце — их с Павлом общем отце.
Ни для кого, кто более-менее близко знал Павла, не было секретом, что своего отца Пашка боготворил, считал кумиром, почти идеалом — он и в инженеры-то пошёл, чтобы быть как отец. А тут, как нарочно — сначала чёртов дневник с всплывшей мутной историей, а следом — ещё один удар, внебрачная сестра, выскочившая перед ним, как чёрт из табакерки. И Пашка замкнулся, не в силах переварить эту новую информацию, принять её. Может быть, при иных обстоятельствах всё прошло бы легче, но простых путей жизнь им не припасла, и у Павла было то, что было: Ника, которую держал наверху в заложницах его спятивший кузен, сложный запуск станции, никак не желающий идти по графику, отсутствии
Перебирая эти невесёлые мысли, перепрыгивая со странных отношений брата и сестры Савельевых на вихрастого капитана Алёхина, который вчера зло и задорно морщился, когда Катюша делала ему перевязку, Анна дошла до поворота, и вдруг, повинуясь какому-то внезапному порыву, свернула не к выходу из общежития, а направо, туда, где находилась Марусина комната. Анна давно хотела поговорить с ней, да всё никак не могла выбрать время. А сейчас она, скорее всего, ещё не ушла на смену, и, возможно, у неё найдётся десять минут. Анна не очень понимала, что именно она ей скажет. Но что-то сказать было надо. Потому что на Пашку надежды никакой. Раз уж упёрся, так и будет молча переживать — тут Борис прав, зная Савельева, можно смело предполагать, что это рискует затянуться на годы. А Маруся всё-таки женщина, и, если удастся убедить её сделать первый шаг… Да — Анна встряхнула головой, укрепляясь в своём решении — им просто надо поговорить. Об отце, о своих отношениях. Они же родные люди, и… так похожи, просто невероятно похожи, хоть и от разных матерей. Оба пошли в отца — упрямые, сильные, смелые.
У Марусиной комнаты Анна притормозила, собираясь с мыслями, и уже почти коснулась дверной ручки, как дверь резко распахнулась. Она едва успела отскочить в сторону, иначе Борис (а это он пулей выскочил в коридор, взъерошенный, злой, держась рукой за щёку) наверняка сбил бы её с ног.
Увидев Анну, он чертыхнулся, смутился и быстро убрал руку от щеки, на которой отчётливо проступало красное пятно.
— Аня, ты тут откуда? — недовольно проговорил он.
— Это ты тут откуда? И что у тебя с лицом?
— С лицом? А что с лицом? — Борис отвёл глаза. — Нормально у меня всё с лицом, просто некоторые, — он с опаской покосился на дверь. — Шуток не понимают. Нервные все стали. Чуть что… а-а-а, — он махнул рукой. — Подумаешь, то же мне… Ненормальная она, ты там поосторожнее с ней, — закончил он и, пробормотав под нос ещё парочку ругательств, поспешно зашагал по коридору к выходу.
Анна открыла дверь и зашла в комнату. При её появлении Маруся, сидевшая на кровати, вскинулась, повернув раскрасневшееся от гнева лицо.
— Чего вам опять… а, это ты…
— Господи, Марусь, что тут у вас с Борькой произошло?
Вопрос, который задала Анна, вполне можно было отнести к разряду риторических, и так было понятно, что произошло, и почему Маруся кипит от негодования.
— Он что, совсем придурок, этот ваш Борька? — зло проговорила Маруся. — Нет, Ань, за кого он меня принимает? За шлюху из борделя? С чего он вообще решил, что может вот так врываться с утра пораньше со своими идиотскими притязаниями. Я, говорит, Марусенька, не могу больше так, ночей не сплю, всё о ваших прекрасных серых глазах думаю. Не дайте пропасть одинокому страдальцу, удовлетворите любовный пыл, иначе сгину во цвете лет. Глаза ему мои серые покоя не дают! Страдалец хренов! Нахал!