Башня
Шрифт:
В полом корневище, как раз за спиной у отца, что-то грузно шевельнулось. Наружу прямо на глазах стало вызмеиваться длинное, извилистое туловище серой сороконожки. Длины в ней было около полутора метров, суставчатые антенны настороженно вибрировали: тварь учуяла на своей территории чужаков. Улфа она не видела, он сидел неподвижно, как каменный. Найлу случалось наблюдать тысяченожек, хотя и редко; движение их крохотных члеников-конечностей отталкивало и вместе с тем зачаровывало. В отличие от тысяченожек сороконожки еще и ядовиты; эта, например, принадлежала к землероющим. Когда насекомое, взыскательно обшаривая свою территорию, почуяло человека, голова у него настороженно вскинулась, обнажились ядовитые клыки, похожие на паучьи.
Пока Улф сидел без движения, он был в безопасности. Но стоило ему шевельнуться, как сороконожка неминуемо бы в него впилась.
Было заметно и то, что Ингельд лежит именно в том положении, откуда хорошо просматривается
Пересилив тяжко взбухающий в жилах страх, Найл принудил себя успокоиться. В этот миг Улф задышал глубже и реже: вступил в контакт. Сороконожка все так же стояла, угрожающе вздыбившись, лишь считанные дюймы отделяли ее ядовитые клыки от незащищенной спины Улфа. Отец сидел не шевелясь, и боевая стойка насекомого приослабла. Соблюдая предельную осторожность, Найл оглянулся в поисках копья. До опертого на ствол дерева оружия можно было дотянуться рукой. Найл потянулся к копью — медленно, очень медленно, чтобы не потревожить Ингельд. Дотянуться все же не удалось, пришлось чуть податься вперед. Пальцы намертво стиснули древко. Найл начал плавно возводить руку для мгновенного удара. Судя по дыханию, Улф из контакта еще не вышел. Стояла полная тишина. И тут некстати пошевелилась во сне Ингельд, костяные браслеты на ее запястье глухо звякнули. Этого оказалось достаточно, чтобы сороконожка опять мгновенно приняла боевую стойку. Через какое-то время насекомое снова расслабилось. Улф вышел из контакта, глубоко вздохнув, пошевелился. Найл что есть силы метнул копье. Оно скользнуло ядовитой твари под брюхо, вспахав землю в нескольких дюймах от нее. Улф оторопело вскинулся. Получилось так, что копье отшвырнуло насекомое на шаг-другой в сторону. Секунду спустя Найл уже стоял над конвульсивно извивающимся туловищем и яростно гвоздил его отцовским копьем. Ингельд, проснувшись и увидев, что творится, зашлась заполошным визгом. Полминуты назад этот визг стоил бы Улфу жизни. Теперь он лишь придал ему решительности; схватив другое копье, отец принялся лихорадочно колоть извивающееся туловище хищника, влажно блестящие клыки которого были теперь уже не опасны: голова была наполовину отделена от туловища.
Когда тварь угомонилась, отец скупым движением взъерошил Найлу волосы: «Молодец, сын». Слышать подобное от отца доводилось крайне редко, и Найл просто зарделся от такой похвалы.
Ингельд все никак не могла прийти в себя от ужаса.
— Скорей, скорей отсюда! Ужас какой…
— Теперь-то как раз все спокойно, — сказал, пожав плечами, Улф и глубоко всадил копье в корень дерева.
— Я не могу всего этого выносить! — В голосе женщины слышались истерические нотки.
Улф вздохнул.
— Все равно нет смысла куда-то трогаться, пока луна не взошла. Мы даже не разглядим, в какую сторону идти.
— Тогда я пойду одна!
Выбравшись из кустарника, Ингельд с дерзким видом отошла шагов на тридцать и вызывающе бухнулась на землю. Найл хотел было сказать вдогонку, что на открытых местах водятся скорпионы, а сороконожки могут напасть там еще скорее, чем среди кустарника, но вовремя понял, что это заведомо пустая трата слов. Мысль, что терпеть осталось недолго, вызывала в душе облегчение.
Через час взошла луна, и путники двинулись на юг. Одолев еще несколько миль, они вышли на истоптанную дорогу, ведущую, судя по всему, к соленому озеру. По ней и шли остаток ночи. Время от времени то с одной, то с другой стороны дорога из недр пустыни доносились смутные, настораживающие звуки — шорохи, глухой шелест, а один раз и зловещее шипение. Однако прямой опасности не было заметно нигде, мало кто из обитателей пустыни отважится напасть сразу на троих.
Когда луна села, устроили часовой привал. Ингельд устало, с протяжным вздохом растянулась на земле. Улф улегся на спину, примостив голову на плоский камень. Найл предпочел сесть, оперевшись спиной о валун (недобрые звуки пустыни действовали на нервы). Крепко заснуть не удалось, вскоре он очнулся от шелестящего звука. Встрепенувшись, парень затаился: тишина. Найл расслабился, не утратив, а, наоборот, усилив сосредоточенность. Усталость при этом, как ни странно, сработала на пользу: достичь нужного состояния оказалось легче обычного, и Найл внезапно ощутил глубокий внутренний покой, словно ступил в какой-то огромный пустой зал. Завозилась во сне Ингельд, и внимание Найла переключилось на нее. Он сознавал ее чувства: усталость, недовольство тяготами пути, от которых не могут ее уберечь двое спутников. Ясно было и то, что в Ингельд нет благодарности ни к нему, ни к его отцу за то, что они оберегают ее в опасном пути, только насупленное презрение. Он понимал теперь, что в Ингельд живет злая, беспощадная обида на Улфа и Вайга за гибель Торга, ее мужа, и Хролфа, сына. Ингельд и заснула-то с этим чувством. Улф спал глубоко, беспробудно. Переведя внимание на отца, Найл словно погрузился в серую пульсирующую взвесь, полную зыбких образов и видений.
Когда
Отчего-то ощущалось смутное беспокойство; какое-то отдаленное чувство смятения, проникающее словно из-за плотного занавеса. Сознание Найла будто впорхнуло обратно из окна в потустороннюю реальность. Оказывается, уже рассвело. Найл невольно вздрогнул: что-то, чиркнув, метнулось по ноге. Вокруг суетливо, с проворством ползали темные, мохнатые, похожие на гусениц существа, взявшиеся откуда-то из низкой поросли, ветвящейся возле дороги. Промелькнула паническая мысль, что это ядовитые сороконожки, но уже со второго взгляда Найл определил, что эти движутся по-иному, как гусеницы. Длина насекомых была различной, от десяти сантиметров почти до метра. Ингельд лежала на спине — рот приоткрыт в истоме сна, рука закинута за голову. Одна из гусениц проворно всползла ей на короткий подол. Найл зашевелился, надо было поскорее растолкать спящую. В этот момент уже взобравшаяся на грудь гусеница приподнялась на хвосте, словно изготовившаяся к прыжку кобра, и кинулась вперед. Ингельд, проснувшись, стала давиться. Найл с ужасом понял, что нечисть вползает ей в рот. По подбородку у женщины вился шестидюймовый хвост, прямо на глазах пятнадцать сантиметров сократились до пяти. Ингельд забилась в корчах. Найл, ринувшись, вцепился в мохнатый хвост и с силой потянул на себя. Тварь, извиваясь, выскользнула; Найл почувствовал, что запястье ему мусолят цепкие челюсти. Ингельд стошнило. Брезгливо швырнув нечисть оземь, Найл почувствовал, что такие же точно твари взбираются ему вверх по ногам. Он быстро обернулся на отца. Тот тоже был весь обвешан. Проснувшись от пронзительного окрика сына, Улф тотчас вскочил на ноги. Одна из мохнатых тварей попыталась влезть ему в рот. Улф, клацнув зубами, откусил ей голову, туловище отшвырнул прочь.
Позабыв о поклаже, путники припустили прочь, смахивая на бегу льнущих к ногам паразитов. Остановились метрах в двадцати, преследовать их гусеницы не пытались. Ингельд дышала тяжко, взахлеб. Улф то и дело с отвращением сплевывал в пыль, пытаясь очистить рот. В воздухе стоял гнилостный запах.
— Это что еще за мерзость? — спросил Найл.
— Черви-точильщики. Тьфу! — Улф в который уже раз сердито сплюнул. — Нет в пустыне твари гнуснее.
— Он хотел залезть мне в рот! — кривя губы, словно перепуганный ребенок, сказала Ингельд.
Улф кивнул.
— Успей он это сделать, тебя бы уже не было в живых. Они жрут внутренности.
Для Ингельд это было уже выше сил, она, воя, повалилась на землю. Улф не пытался ее успокаивать — пускай из бабы вылезет лишний вздор.
Спустя несколько минут мохнатых червей уже как не бывало — исчезли в кустарнике по другую сторону дороги. Решили возвратиться за оружием и поклажей. Оказывается, весь запас еды безнадежно испорчен. Не съеден, но маисовые хлебцы, мясо и плоды кактуса покрыты дурно пахнущей слизью. Волей-неволей сумки с провизией пришлось выпростать на дорогу. Идти, по крайней мере, стало легче. В сумках оставались лишь фляги с водой. Так и пошли. Когда солнце взошло, слизь, успевшая испоганить заодно и сумки, начала ощутимо пованивать. В конце концов с поклажей решили расстаться окончательно. Бросили ее без сожаления: смрад поднялся невыносимый.
Через полчаса до слуха донесся шум, от которого сердце у Найла радостно встрепенулось. Где-то неподалеку журчала вода. Раздвинув кусты, окаймляющие обочину дороги, путники обнаружили небольшой ручеек. По гладким белым камешкам бежала чистая, звонкая вода. Улф, Ингельд и Найл бросились в воду, упали на четвереньки и принялись жадно пить. Затем, сев в воде, стали отмываться. Спустя полчаса, когда отошли от ручья, гнилостный запах больше не донимал.
Пройдя несколько миль, они приблизились к усеянным валунами склонам белой каменистой осыпи. Дорога была вымощена плитами известняка. Отсюда открывался ясный вид на бликующую гладь соленого озера. Столько воды в одном месте! От одного лишь вида захватывало дух. Дорога постепенно спускалась в долину, умещенную меж отвесных каменных склонов. На одном из них, высоко, как на стене, виднелись исполинских размеров барельефы: люди в диковинных головных уборах и долгополых одеяниях, с угловатыми прямыми бородами.
— Кто это? — удивленно спросил Найл.
— Что-то не признаю, — ответил Улф неопределенно.
— А я знаю, — сказала вдруг Ингельд, окинув своих спутников презрительным взором. — Это все — мои предки.
Тут послышался звук, от которого, подпрыгнув, гулко заколотилось сердце: приглушенный расстоянием крик человека. Вынырнув из-за поворота примерно в полумиле, навстречу шли люди, размахивая руками.
— Видите, мои соплеменники вышли меня встречать! — напыщенно воскликнула Ингельд.