Бассейн с крокодилами

Донцова Дарья

Вот так. До самой смерти Фася оставалась азартным человеком. Но художником она никогда не была, хотя неплохо рисовала и чертила. Даже частенько делала за меня школьные задания…

Но с фотографии на меня смотрела Фася. Хорошего качества цветной снимок отлично передавал необыкновенно синий цвет глаз и хитрую улыбку. Откуда тут взялось ее изображение и имя редкое, абсолютно невозможное для женщины… Афанасия!

Чувствуя, что начинаю тихо сходить с ума, я перевела глаза на сцену. Там творилось нечто невообразимое. Огромный деревянный паровоз, издавая

утробные гудки, медленно подкатывал к стоящей на «рельсах» Анне. Героиня была закутана в какое-то покрывало. Откуда-то сверху гремел «Реквием» Моцарта, по подмосткам метались разноцветные лучи прожекторов.

– Господи, вот ужас какой, – прошептала сидящая рядом дама, усыпанная каменьями, как печенье сахарной пудрой, – неужели бросится под поезд?

– Обязательно, – пообещала я, – всенепременно погибнет.

Но тут вдруг разом вспыхнули софиты. На авансцену выскочил встрепанный Вронский и… выдернул Анну буквально из-под колес. Прижимая любовницу к груди, офицер принялся осыпать ее поцелуями. Занавес закрылся. Зал взорвался аплодисментами.

– Люблю, когда хорошо заканчивается, – вновь обратилась ко мне соседка. – А вы не правы оказались, думали, что она бросится, да?

Ага, именно это я и предполагала. Надеюсь, что тень Льва Николаевича Толстого явится ночью к господину Никифорову и придушит «соавтора», чтобы другим неповадно было.

Отбив ладоши, публика ринулась в гардероб. Я же влезла по боковой лесенке на сцену и пошла за кулисы.

Побродив добрых полчаса по извилистым коридорам, наполненным запахом грима, духов, пота и сигарет, я наконец наткнулась на маленькую дверку с табличкой «Главный художник». Умом понимала, что бабушки там быть не может, но сердце начало отчаянно колотиться.

Я толкнула дрожащей рукой дверь и увидела… Фасю. Она сидела у большого стола над какими-то рисунками. В комнатенке стоял полумрак, только небольшая лампочка бросала круг света на бумагу. Я глядела на до боли знакомую прическу.

Густые темно-каштановые волосы аккуратно подстрижены ровным кружком. Супермодная в семидесятых куафюра вернулась к нам в девяностых…

– Фасенька, – пролепетала я, – Фасенька, любимая…

Афанасия подняла невероятной синевы глаза, глянула на меня, и приветливая улыбка моментально слетела с губ женщины.

– Ты… – хриплым голосом пробормотала она. – Вот уж не рада этой встрече… Зачем явилась?

Ошарашенная грубостью, я отступила на два шага назад и протянула к бабушке руки:

– Фасенька, я счастлива видеть тебя.

– А я нет, – отрезала художница. – Судя по тому, как сладко поешь, ты снова вляпалась в неприятности. Быстро говори, Люка, что тебе опять понадобилось? Если снова деньги, то не по адресу: нам театр пять месяцев не платит зарплату.

Знакомая кличка больно ударила по ушам, но я слабо могла реагировать на внешние раздражители. Ожившая бабушка встала и щелкнула выключателем. Вспыхнул яркий безжалостный свет, и наваждение исчезло.

У стены стояла женщина, едва достигшая шестидесятилетия. Волосы оказались темно-русыми, глаза смотрели

холодно, почти злобно.

– Простите, – прошептала я, нащупывая рукой табуретку, – вы ужасно похожи на мою покойную бабушку да еще носите такое же имя и фамилию. Невероятное совпадение…

– Вы не Люка, – протянула художница, – нет, не Люка.

– Нет, я Даша.

– Внучка Афанасии Константиновны?

Я кивнула головой. Собеседница схватилась за сигареты.

– Невероятно! А я дочь Анастасии Константиновны, ее родной сестры.

– Стюры-катафалк?! – вырвалось у меня.

– Небось бабушка рассказывала, – усмехнулась художница. – Вот что… Пойдем ко мне домой, там и поболтаем. Думается, нам есть о чем поговорить.

Афанасия занимала огромную запущенную квартиру в доме дореволюционной постройки. В гулких комнатах носился сквозняк, поэтому мы сразу прошли в грязноватую кухоньку. Художница пощелкала выключателем.

– Ну вот, опять отключили.

Из маленького чуланчика хозяйка достала допотопную керосиновую лампу и зажгла фитиль. Десятилинейка отбросила довольно широкий круг света, в нос ударил резкий запах.

– Хорошо еще, что у меня газ, – улыбнулась Афанасия, – тут у половины города электроплиты…

– А холодильники как же?

– Сейчас зима, за окошко вывешиваем. Правда, замерзает все: суп, каша, молоко, творог, зато не портится. А летом тяжело приходится. Кое-кто погреба вырыл. Хорошо, что хоть вода есть, правда, только холодная. Ну, давайте знакомиться… Ася.

– Я бабушку звала Фасей.

– Это Люка придумала такое сокращение, имечко-то у меня дурацкое, но мама очень хотела дочь в честь сестры назвать. Я и родилась-то только потому, что ваша бабушка отсоветовала сестре аборт делать.

– Кто такая Люка? – вырвалось у меня.

– Моя дочь, Иветта Воротникова, но давайте по порядку.

Ася налила в чашки крепкий чай, выставила на стол каменные пряники и сказала:

– Знаешь, все-таки мы родственницы, я прихожусь тебе двоюродной теткой, давай перейдем на «ты».

И, не дожидаясь согласия, продолжила:

– Знаешь что-нибудь о нас?

Я отрицательно помотала головой:

– Нет, только то, что Стюра семь раз выходила замуж. Когда-то она приезжала в Москву, но я была маленькой и плохо помню.

– Восемь, – вздохнула Ася.

– Что восемь?

– Мама восемь раз расписывалась, над ней просто какое-то проклятье висело, – пояснила художница.

Глава 20

Я не верю во всяческие порчи и «венчики безбрачия», но бедную Анастасию будто и впрямь кто-то сглазил. Рослая, красивая, обладательница роскошных волос и крепкого здоровья, Стюра пользовалась успехом у мужчин. К тому же у нее была замечательная профессия – портниха. Словом, ни в какие годы она не голодала. Господь наградил бабушкину сестру редким, просто счастливым характером. Она не унывала и все жизненные невзгоды переносила с улыбкой и смехом. Вот только личное счастье никак не хотело складываться.