Бастард де Молеон

Дюма-отец Александр

Этих преданных людей легко узнать во все времена и эпохи. Они лицемерят гораздо меньше других, рассуждают менее высокопарно; смиренно и почтительно поклонившись королю, вновь возведенному на престол, они отходят в сторону и, стоя во главе своих вассалов, ждут часа, когда смогут сложить головы за короля – этого живого олицетворения принципа монархии.

Некая холодность приема, оказанного дону Педро его верными слугами, объяснялась лишь присутствием мавров, которые приобрели большее, чем прежде, влияние на короля.

Воинственная

порода сарацин роилась вокруг Мотриля, словно пчелы вокруг улья с маткой. Они чувствовали, что этот хитрый и дерзкий мавр связывает их с христианским королем, смелым и коварным; поэтому сарацины создали грозный вооруженный отряд и, понимая, что гражданская война им очень выгодна, присоединились к королю с восторгом и энергией, которыми, завидуя маврам, в немом бездействии восхищались его подданные-христиане.

Вместе с казной к дону Педро снова вернулось богатство, и он сразу же окружил себя блистательной роскошью; вид ее пленяет сердца, а выгода от нее смиряет честолюбие. Поскольку в Сеговию скоро должен был прибыть принц Уэльский, было решено, что состоятся великолепные – блеск их был призван затмить эфемерную пышность коронации дона Энрике – празднества, которые вернут доверие народа и заставят его признать, что настоящий король лишь тот, кто много имеет, но гораздо больше тратит.

Мотриль же продолжал осуществлять давно задуманный план, который заключался в том, чтобы покорить чувства дона Педро: ведь разум короля уже был под властью мавра. Каждую ночь слышалась гузла Аиссы, все песни которой, как у истинной дочери Востока, были песнями любви; звуки гузлы, доносимые легким ветерком, скрашивали одиночество короля и успокаивали его кровь, разгоряченную лихорадкой неистовых сладострастных видений, навевая короткий, как это свойственно неутомимым южным натурам, сон.

Каждый день Мотриль ждал, что дон Педро хоть словом выдаст ту тайную страсть, которая, как чувствовал мавр, сжигает короля, но этого единственного слова мавр ждал напрасно.

И вот однажды дон Педро резко, без всякого повода – казалось, ему пришлось сделать страшное усилие, чтобы разорвать узы, словно сковывавшие его уста, – сказал:

– Вот видишь, Мотриль, вестей из Севильи нет.

В этих словах раскрылись все тревоги дона Педро. Севилья означала память о Марии Падилье.

Мотриль вздрогнул: ведь утром он задержал на дороге из Толедо в Сеговию и бросил в тюрьму Адайю, раба-нубийца, который нес королю письмо от Марии Падильи.

– Вестей нет, сир, – сказал мавр.

Дон Педро погрузился в мрачную задумчивость. Потом он, словно отвечая самому себе, тихо проговорил:

– Значит, душу этой женщины покинула всепоглощающая страсть, ради которой я принес в жертву брата, жену, честь и корону, ибо ее хочет сорвать у меня с головы не только бастард Энрике, но и коннетабль.

И он сделал угрожающий жест, не обещавший ничего хорошего ни Дюгеклену, ни Энрике, если злосчастная судьба отдаст их когда-нибудь в его руки.

Мотриль

не придал значения этой угрозе короля: его занимали совсем другие мысли.

– Донья Мария, – сказал он, – сильнее всего желала стать королевой, а в Севилье могли поверить, будто ваша светлость короны лишилась…

– Это ты мне уже говорил, Мотриль, но я тебе не верил.

– И снова повторяю, сир. Надеюсь, теперь поверите. Я вам говорил об этом тогда, когда вы приказали мне отправиться в Коимбру за несчастным доном Фадрике…

– Мотриль!

– Вам известно, что я без особой спешки, скажу даже, не без отвращения, исполнил ваш приказ.

– Замолчи, Мотриль! Молчи! – воскликнул дон Педро.

– Тем не менее, государь, ваша честь была сильно задета.

– Да, несомненно, хотя приписывать Марии Падилье эти преступления нельзя; во всем виноваты эти гнусные люди.

– Возможно. Но без Марии Падилье вы ничего не узнали бы, потому что я молчал, хотя и знал обо всем.

– Значит, она меня любила, раз ревновала!

– Вы король, а после смерти несчастной Бланки она рассчитывала стать королевой. Кстати, можно ревновать, не любя. Вы же ревновали донью Бланку, государь, но разве вы ее любили?

И вдруг, как будто сказанные Мотрилем слова оказались условным сигналом, послышались звуки гузлы; песня Аиссы звучала слишком далеко, чтобы можно было разобрать слова, но ласкала слух дона Педро, словно нежный шепот.

– Аисса? – пробормотал король. – Это поет Аисса?

– По-моему, сеньор, да, – ответил Мотриль.

– Это твоя дочь или любимая рабыня? – рассеянно спросил дон Педро. Мотриль с улыбкой отрицательно покачал головой.

– О нет, – сказал он. – Перед дочерью не встают на колени, сир, перед купленной за золото рабыней мудрый, старый человек не станет в мольбе заламывать руки.

– Кто же она такая? – вскричал дон Педро, чьи мысли, мгновенно устремившись к загадочной девушке, словно прорвали сдерживающие их плотины. – Ты что, смеешься надо мной, проклятый мавр, или просто прижигаешь меня каленым железом ради удовольствия видеть, как я корчусь, словно бык?

Мотриль отпрянул почти в испуге, таким грубым и резким был выкрик короля.

– Отвечай же! – вскричал дон Педро, охваченный одним из тех приступов ярости, что превращали человека в дикого зверя, а короля – в безумца.

– Сир, я не смею вам этого сказать.

– Тогда приведи ко мне эту женщину, – воскликнул дон Педро, – чтобы я сам ее спросил.

– Помилуйте, сеньор! – взмолился Мотриль, словно испугавшись подобного повеления.

– Здесь повелеваю я, и такова моя воля!

– Сеньор, будьте милосердны!

– Пусть она немедленно явится сюда, или я сам выволоку девушку из ее покоев.

– Сеньор, – обратился к королю Мотриль; он выпрямился, спокойный и торжественно-серьезный, – Аисса слишком благородной крови, чтобы люди смели прикасаться к ней грешными руками. Не оскорбляйте Аиссу, король дон Педро!