Батальон смерти
Шрифт:
В начале следующей недели мы выступили с полным оснащением. Каждая из девушек несла на себе боевое снаряжение, весившее около шестидесяти пяти фунтов. До штаба корпуса нам предстояло пройти тридцать верст. Дорога была хорошая, по обе ее стороны поля перемежались с лесами.
Я телеграфировала в штаб корпуса, чтобы нам организовали ужин, поскольку рассчитывала, что мы прибудем туда к вечеру. Но вскоре сгустились тучи, и дождь затруднил наше продвижение до такой степени, что девушки едва передвигали ноги. Каждый раз, когда мы проходили через какую-нибудь деревню, у меня возникало непреодолимое
В одиннадцать вечера мы наконец добрались до штаба корпуса. Нас встретил начальник штаба генерал Костяев и предложил отужинать. Он сообщил также, что утром командир корпуса устроит нам смотр. Девушки мои, однако, настолько устали, что не стали ужинать. Они замертво повалились в амбаре, отведенном батальону, и прямо в одежде проспали всю ночь.
Штаб корпуса находился в деревне Редки. После завтрака мы стали готовиться к смотру.
Но тут оказалось, что несколько моих девушек не выдержали трудностей изнурительного перехода накануне. Двое их них – мой адъютант Скрыдлова, дочь адмирала, командующего Черноморским флотом, и Дубровская, дочь генерала, – были слишком больны, чтобы оставаться в строю. Их пришлось отправить в госпиталь. Я назначила своим адъютантом княжну Татуеву из знаменитого грузинского рода с Кавказа. Эта храбрая и преданная нашему делу девушка имела прекрасное образование и свободно говорила на трех иностранных языках.
В полдень я построила батальон для смотра. Зная, как тяжело пришлось девушкам за последние сутки, я на время оставила свою суровость, шутила и подбадривала своих солдатиков, пытаясь добиться того, чтобы они произвели на генерала хорошее впечатление. Девушки старались изо всех сил продемонстрировать хорошую форму и показать генералу, на что способен батальон. Вскоре приехал командир корпуса. Он обошел строй моих солдат, учинил им экзамен по всей форме, проверил их даже на сообразительность.
– Превосходно! – восторженно объявил он по окончании смотра, поздравляя меня и пожимая руку. – Я бы не поверил, что мужчины способны овладеть так мастерски всеми приемами за какие-то шесть недель, не говоря уже о женщинах. У нас здесь есть рекруты, которые обучаются уже три месяца, а с вашими дамами вряд ли кто из них может сравниться.
Затем он обратился с похвальным словом к личному составу, и мои солдатики были безмерно рады. Я была приглашена на обед в помещение штаба. Когда командир корпуса узнал, что в батальоне нет никаких комитетов, он чуть не расцеловал меня: так велика была его радость по этому поводу.
– С тех пор как в армии ввели комитеты, все совершенно изменилось, – сказал он. – Я люблю солдат, и они всегда любили меня. Но теперь от всего этого ничего не осталось. Одни неприятности. Каждый день от солдат поступают какие-то немыслимые требования. Армия утратила почти всю былую мощь. Это какая-то комедия, а не война.
Не успели мы приступить к обеду, как из Молодечно пришла телеграмма, уведомлявшая о прибытии туда Керенского. Не мешкая, генерал приказал приготовить свою машину, и мы помчались в Молодечно.
На обеде в штабе армии присутствовало двадцать человек. Керенский сидел во главе стола. Мой командир корпуса расположился справа от меня, а слева – какой-то генерал. За обедом разговор шел о положении на фронте и готовности войск к генеральному наступлению. Я в разговоре почти не участвовала. Когда обед был окончен и все поднялись из-за стола, Керенский подошел к командиру корпуса и совершенно неожиданно не терпящим возражений голосом потребовал:
– Вы должны позаботиться о том, чтобы в Батальоне смерти немедленно был создан комитет и чтобы она, – и он указал на меня, – перестала наказывать своих девушек!
Меня будто громом поразило. Все офицеры в комнате насторожились. Момент был крайне напряженный. Я почувствовала, как кровь бросилась мне в голову.
Двумя резкими движениями я сорвала с плеч погоны и швырнула их в лицо военному министру.
– Не желаю служить под вашим руководством! – воскликнула я. – Сегодня вы говорите одно, завтра – другое. Вы ведь разрешили мне командовать батальоном без комитетов. И я не буду создавать никаких комитетов! Я уезжаю домой!
Я выпалила эти слова в побагровевшее от гнева лицо Керенского и, прежде чем кто-либо в комнате успел опомниться, выбежала из дома, села в автомобиль командира корпуса и приказала шоферу везти меня в Редки немедленно. Потом мне рассказывали, что после моего ухода поднялся страшный переполох. Керенский поначалу взбесился.
– Расстрелять ее! – приказал он в приступе гнева.
– Господин министр, – вступился за меня командующий 10-й армией генерал Валуев, – я знаю Бочкареву уже три года. Она впервые узнала, что такое война, когда служила солдатом в моем корпусе. Ей досталось гораздо больше, чем любому другому солдату на фронте: она страдала не только как солдат, но и как женщина. Всегда первой шла в атаку, всегда служила примером. Она простой солдат, и слово командира для нее святая обязанность. Раз ей обещали дать возможность командовать батальоном без комитета, она никогда не поймет, почему не сдержали это обещание.
Командир корпуса и другие офицеры также защищали меня. Наконец кто-то вспомнил, что Керенский сам отменил смертную казнь.
– Смертная казнь отменена, господин министр, – сказали ему. – Если расстреливать Бочкареву, то почему бы не расстрелять те полторы тысячи дезертиров, которые устраивают здесь черт знает что?
Потом Керенский оставил мысль о том, чтобы меня расстрелять, но до отъезда из Молодечно продолжал настаивать, чтобы меня отдали под суд и наказали. Однако суд так и не состоялся.
Командир корпуса страшно рассердился, когда узнал, что я воспользовалась его автомобилем. Ему пришлось у кого-то позаимствовать другой, чтобы добраться до своего штаба в Редках, и, хотя в душе он одобрял мою выходку, все же решил учинить мне разнос и напомнить о дисциплине. А я была чересчур взволнована и раздосадована, чтобы чем-то заниматься по возвращении из Молодечно, и потому в казарме бросилась на койку, пытаясь предугадать, что же теперь будет с моим батальоном. Я понимала, что совершила серьезный дисциплинарный проступок, и укоряла себя за это.