Баязет
Шрифт:
Вскоре пришел Дениска с улыбкой от уха до уха, принес замученную им гадюку неказистого вида. Сама она серенькая, вдоль хребтинки ее – узорчатый накрап из рыжих пупырышек. Стиснув змею пальцами у самой башки, Дениска тут же придумал ей верное назначение.
– Во, – сказал он, – девок-то чем пужать хорошо! На гулянке, к примеру, под подол сунуть. Или же просто так показать… для смеху, конечно!
Змея вилась в руке казака, раскрывая пасть, и Карабанов увидел ее тончайшие, втянутые внутрь полости рта хищные зубчики.
– Покажь-ка и мне,
Дениска поднес гадину к самому носу есаула:
– Пожалте. Ежели угодно приобрести, для наслаждения, за ведро чихиря вам уступаю…
Ватнин часто закрестился:
– Хосподи меня помилуй, хюрза ведь это… Земляка моего кусила однажды, так и живодеры полковые отстоять не могли… Иде взял-то?
– А эвон, туточки, – ответил Ожогин. – Там «сувари» валяются, так она, подлая, баранкой около них свертелась. Лежит на солнце и греется.
Дениска ловко перехватил змею за хвост и с бешеной быстротой закрутил ее в воздухе. Потом, улучив момент, хрястнул гюрзу плашмя о горячий камень: змея, разбитая и ошалевшая от такого обращения, едва шевелилась…
Полусонные, истерзанные жарою казаки давали советы:
– Теперича в огонь!
– Не. Разрубить надобно…
Андрею все это надоело, и он пошел в город, чтобы попросить Сивицкого приблизить очередь для его сотни на окуривание белья в серных банях-шкафах. Довод для этого уже есть: мол, скоро опять на рекогносцировку.
На берегу реки встретил своего денщика, мусолившего, стоя на корточках, какие-то рубахи. Обращаясь ко всему, что проплывало мимо него по течению, татарин пел по-русски:
Маклашка, маклашка,Ты куда плывешь?Ты плыви на родимый сторона,Ты скажи, маклашка,Мой татишка, мой мамишка,Что их сынка мудрена стал:Лопатка навоз чистит,Худой арба писок возит,Казачка порток стирает…Карабанов порылся в карманах, отыскал рубль.
– На, – сказал, – можешь отослать своим «татишке» и «мамишке». Небось им без тебя и жрать стало нечего…
Сивицкий принял его в своем «амбулансе», как он называл приемную, размещенную во втором этаже переднего фаса крепости. Против него сидел в дым пьяный фельдшер Ненюков, а капитан очень вежливо просил его:
– Иди, дорогой, иди отсюда. Ко мне люди заходят, а ты здесь в таком виде… Нехорошо ведь!
Выставив пьяного за дверь, доктор сказал:
– Видели? Вот ординатор Китаевский да он, фельдшер, и все: лишь трое нас, хоть разорвись… А золотые руки, – продолжал Сивицкий о Ненюкове, – с какой легкостью накладывает турникеты и даже делает легкие операции! Пули извлекает, как семечки щелкает. Но… пьет! Однако похвальная черта в алкоголике: может намертво оборвать крепчайший запой, если требуется помощь в госпитале.
С дальновидным умыслом Карабанов утешил доктора.
– Да, – сказал он, – я слышал, что вам должны еще прислать госпожу Хвощинскую… Что же она не едет?
– Прикатит, – пообещал Сивицкий. – Только что мне толку-то с бабы? С бабы да еще с барыни?.. Кстати: хотите, покажу вам прелюбопытный документ. Что ответил мне Исмаил-хан о санитарном состоянии милицейских казарм?..
Карабанов прочел:
Санитарных условий не имеется, а каждого заболевшего обещаю отослать в лазарет, чтобы он мог помереть на законном основании. Вчера один ни на что не жаловался, лег у мангала и скончался путем сна. Диагноз – труп.
В конце рапорта вместо подписи стоял мухур – фамильная печать, в овале которой было оттиснуто по-арабски и по-русски: «Да текут дни по желанию моему!»
– Скажите, доктор, – даже не улыбнулся Карабанов, – можете ли вы своей властью врача засвидетельствовать идиотизм Исмаил-хана, чтобы отставить его от службы?
– Мой милый поручик, – сокрушенно вздохнул Сивицкий. – Шеф жандармов граф Орлов путал себя с лошадью и просил на завтрак торбу овса, и то продолжал вершить судьбы империи. Да еще какой империи!..
– Что же будет? – спросил Карабанов.
– А будет то, что Исмаил-хан станет полковником, а потом генералом.
– Вы оптимист, доктор!
– Привык-с…
Покончив с делами в городе, поручик вернулся на Зангезур. Ватнин писал письмо «до дому», поскрипывая перышком, как прилежный школьник.
– Ну, что? – спросил есаул.
– Да ничего. Жарко вот…
Карабанов прилег на кошму. Решил все эти дни, перед началом рекогносцировки, как можно больше спать. Однако сон не приходил.
Взял поручик гитару, лениво щипнул жидкие струны.
– Я тебе не мешаю, есаул?
– Дык играй, играй… Под музыку-то бойчее перо бежит. Ты не знаешь, как слово «откель» пишется?
– Знаю.
– Как?
– Откуда!..
– Оно конечно, – завздыхал Ватнин. – Образованность. Нам-то и невдомек бывает, что к чему… Значит, так и писать?
– Пиши, есаул. Не ошибешься!..
Карабанов отшвырнул гитару.
– Дочке пишешь? – спросил.
– Дочке, – ответил сотник. – Выдрать бы ее надобно, да… где взять-то ее? Далече… Ох-ох-ох, – снова завздыхал есаул. – Малые детки – малые бедки, большие детки – большие бедки…
Закончив писать, Ватнин сказал уверенно:
– Девка хорошая. А постращать надо. Она у меня краля такая. Все больше в книжку глядит. Мне с нею и говорить-то трудно… Хорошая девка будет! – повторил есаул убежденно.
Карабанов достал папиросницу:
– Давай-ка, сотник: па…
– …трон! – согласился Ватнин перекурить.
Потом есаул сказал поручику:
– Ноги сходить бы вымыть. Да лень вроде…
Вбежал казак:
– Ваши добродья, эвон… турки или курды, сука их разберет! Скачут сюды… Сейчас баранту хотели с горы угнать, да мы отстояли!