Баязет
Шрифт:
– Ваше благородие, отличиться дозвольте? – спросил Дениска, скидывая чехол с винтовки.
– Давай отличайся…
Дениска вырвался вперед. Круто осадил коня. Было видно, как он тщательно прицелился, выстрел громыхнул – и один курд полетел с лошади. Остальные рассыпались цепью, каждый вытащил из-за спины раздвижной угол; поставив эти сошки себе на колени, курды положили на них винтовки и… вжиг! – фуражка слетела с головы Карабанова.
– Подними, – сказал он ближнему казаку; тот поднял; Андрей стиснул в ладони рукоять шашки, но курды на бешеном аллюре уже скакали в сторону гор и вскоре совсем исчезли из виду.
Ехали дальше.
Слева –
– Сейчас навалятся скопом, – сказал Егорыч.
Встреча с разъездом противника произошла около половины пятого. Когда появилась первая сотня турецкой конницы и начала медленно спускаться с гор, Карабанов снова раскрыл часы: было без восьми минут пять часов. За первой сотней из соседнего ущелья с гиканьем и воем вылетела вторая сотня. Потом, впереди отряда, лавиной двинулись с гор еще четыре сотни.
– Тихой рысью, – приказал Карабанов и вспомнил Аглаю: наверное, она завоет в голос, как деревенские бабы, когда узнает о его гибели.
Трехжонный бросил в рот сливу, пожевал ее и сделал испуганное лицо:
– Ваше благородие, кажись, косточку проглотил… Со мной ничего не будет?
– Ерунда, – успокоил его поручик, – пороху не выдумаешь и дерева из тебя не вырастет.
Карабанов не сводил глаз с маневров турецкой конницы. Опытным глазом кавалериста он распознавал недочеты и промахи противника. У турок, как видно, не было никакого плана атаки, и теперь они спешно выравнивались, потом заваливали фланги обратно, а порой одна «орта» сминала другую, и тогда в их рядах получалась полная неразбериха.
– А я боюсь, – переживал урядник, щупая живот, – дерево-то из меня не вырастет, а вот ежели, к примеру, кишку порвет… Тогда как?..
И вот момент наступил.
– Сотня, – заорал Андрей исступленно, – с поворота направо… фронтально… арш!
На полном разлете рыси, вздымая каскады брызг, в мутной коричневой пене, лошади бросались в ручей; бурный поток валил их и нес на камни, Карабанов, мокрый и задыхающийся, выбрался на другой берег: за его спиной высился откос, поросший кустами, за откосом лежала равнина.
– Голубчик Евдокимов! – позвал он. – Велите сбатовать лошадей наверху, оставьте с ними коноводов; эриванцев гоните обратно к нам. Атаку будем принимать здесь!
И турки еще только продолжали перестроение, когда весь правый берег ручья уже ощетинился жесткими иглами винтовочных стволов.
– Быстрее, шевелись! – кричал Евдокимов, настегивая нагайкой по лоснящимся от воды лошадиным крупам. – Давай наверх… Коноводы, тащи их… ломай кусты!..
Лошади, вытянувшись телами, прыгали наверх; пустые стремена и брошенные поводья – в этом было что-то неестественное и жалкое; кобылы трусливо прижимались к коноводам.
И когда весь табун гуртом собрался на равнине, в толпе милиции вспыхнула отчаянная ссора; над папахами повис громкий гвалт ругани, кто-то выстрелил в небо, и вдруг – один за другим – милиционеры заскочили в седла, нахлестнули коней и поскакали в сторону синевшего вдали Зангезура, за вершинами которого лежал спасительный Баязет. Это бы еще полбеды; но, повинуясь чувству стадности, покинутые казаками кони с голосистым ржаньем вдруг тоже ринулись бежать на север – за милицейским взводом.
– Стой… стой! – заорал Евдокимов, раскидывая руки, но его тут же сшибло с ног напором лошадиных грудей, и он, перевернувшись раза три через голову, зарылся без движения в душный ковыль. Мимо него стремительно мелькали черные, рыжие и белые ноги, возле самого лица юнкера крепко молотили землю лошадиные копыта. Потом вся эта лавина – с грохотом и ржаньем, с храпом и дрожью – прокатилась дальше, и тогда Евдокимов сел.
Ощупал себя. Кажется, жив.
– Боже мой! – сказал юнкер и всхлипнул: из носу у него потекла кровь. – Все пропало… И хурджины. И кони…
Из милиции остались три осетина – люди большого воинского достоинства – и дядя Вано Чичиашвили, старый грузин в длинном чекмене до пят. Взъерошенный и страшный, он помог Евдокимову встать на ноги и, грозя кинжалом в сторону убежавших, сказал:
– Трусливый шакал! Там – мой сын. Он больше нэ сын мнэ. Ты – мой сын, малчык. Пойдем, кацо… Рубить будэм, рэзать всэх будэм… Вах, будэм!
Когда они выбрались к ручью, юнкер даже не успел доложить поручику о случившемся: прямо на них уже летела, визжа и стреляя, дикая турецкая орда. Сверкали ятаганы и сабли, метались над конницей хвостатые пики в лентах, торчал в центре лавы бунчук. Оскаленные морды лошадей и орущие лица врагов – и все это прет на тебя: держись, казак, атаманом будешь!..
– Тах!.. Тах!.. – прогремели первые выстрелы, и черные полосы порохового угара медленно растаяли над рекой.
– У кого там кишка тонка? – заорал урядник. – Увижу, так морду набью… Команды жди!
Ближе… ближе… ближе…
– Алла… Алла!..
Дениска вытер с лица пот, втоптал в землю окурок.
– Как хошь, ваше благородие, а я стрельну… Гляди-ка! Эвон того, в красной рубахе.
– Ну, если в красной, – неожиданно рассмеялся Карабанов, – тогда бей! Бей все, братцы!..
Началось…
Били в упор, и кони, дрыгая ногами, зарывались мордой в песок. Вышибали из седел на полном скаку, а сзади напирали еще, и тогда трещали пики, крутились подброшенные щиты. А в этой свалке, в которой ни одна пуля не пропала даром, вертелся волосатый, словно скальп женщины, турецкий бунчук, и вот бунчук упал совсем, и тогда казацкие выстрелы потонули в стонах и воплях.
Отхлынули…
В ручье остались мертвые кони, а один башибузук, самый отчаянный, забившись под лошадиное брюхо, все еще хрипел и махал ятаганом…
Карабанов, выслушав рассказ юнкера, ничего не сказал, только выругался; а когда Евдокимов поднял револьвер, чтобы добить в ручье янычара [8] , он остановил его руку:
– И без вас обойдется. А нам нужно беречь патроны.
Разгромленные сотни турок спешились и отогнали лошадей в сторону. Казаки наблюдали издалека, как они жадно сосут вонючее раки, наспех раскуривают трубки, подтягивают пояса, ребром ладоней проводят себе по шее и кричат, показывая, какой конец ожидает казаков.
8
Янычары, как особая каста султанского войска, были вырезаны почти поголовно при султане Махмуде II еще в 1826 году. Однако слово «янычар» в применении к жестокому и коварному противнику продолжало бытовать в русской армии и в войне с турками 1877—1878 годов.