Беатриса
Шрифт:
— Дорогая моя Сабина, я хочу, чтобы вы были счастливы, и прежде всего хочу, чтобы вы были счастливы так, как вы сами того желаете, — начал он. — В том положении, в котором мы с вами находимся, вместо того чтобы обманываться взаимно относительно наших характеров и склонностей, прикрывая их благородными уступками, будем тем, чем мы станем друг для друга через несколько лет. Представьте себе, что я — ваш брат, а я буду видеть в вас сестру.
Хотя все это было сказано весьма деликатно, я не обнаружила в этом первом брачном спиче ничего, что бы могло ответить устремлениям моей души, и, ответив своему супругу, что и я горю теми же чувствами, я погрузилась в глубокую задумчивость. После этой декларации наших прав на взаимную холодность мы самым милым образом заговорили о погоде, о пыльных дорогах, о смене лошадей на почтовых станциях, о пейзаже, причем я смеялась чуть принужденно, а он был очень задумчив.
Наконец, когда мы проехали Версаль, я попросила Каллиста (я называю его «мой дорогой Каллист», а он зовет меня «моя дорогая Сабина») рассказать мне о тех событиях, которые чуть было не свели его в могилу и которым я обязана счастью быть его женой. Он довольно долго колебался.
— Я не хочу, — в заключение добавил он, — чтобы между нами были тайны.
Бедный мой Каллист, значит, он и не подозревал, что его друг мадемуазель де Туш и Вы, Вы сами выдали мне тайну, ибо не одевают же девушку моих лет так, как Вы одели меня в день подписания брачного контракта, не посвятив ее заранее в предназначенную ей роль. Такой любящей матери, как Вы, можно и должно говорить все. Словом, я была сильно уязвлена, видя, что он повиновался не столько моему желанию, сколько своей потребности поговорить об этой неразделенной страсти. Неужели Вы будете бранить меня, милая маменька, за то, что я пожелала узнать, сколь глубока его печаль, не зарубцевалась ли та рана, о которой Вы меня предупреждали? Итак, через восемь часов после того, как священник из церкви св. Фомы благословил Вашу Сабину, я очутилась в положении в достаточной мере ложном. Представьте себе — молодая новобрачная из уст собственного супруга выслушивает признание в обманутой любви к другой, узнает о жестокосердии своей соперницы! Да, я пережила драму молодой жены, узнавшей, так сказать, официально, что своим замужеством она обязана тому, что некая пожилая блондинка отвергла ее мужа. Этот рассказ я повернула к своей выгоде, как мне того и хотелось! «Какой выгоде?» — спросите Вы. Ах, милая маменька, я достаточно видела шаловливых амуров, догоняющих друг друга на каминных часах, и сумела применить урок на практике.
Каллист закончил поэму своих воспоминаний пламенными заверениями в том, что он полностью забыл свое, как он выразился, безумство. Каждое заверение должно быть скреплено подписью и печатью. Счастливый несчастливец взял мою руку, поднес к губам и долго затем держал ее в своих ладонях. А засим последовало второе признание. Оно показалось мне более уместным в нашем положении, чем первое, хотя уста наши не произнесли ни слова. Этим счастьем я обязана своему вдохновенному негодованию против дурного вкуса этой женщины, которая к тому же еще и глупа, раз она могла не любить моего прелестного, моего восхитительного Каллиста...
Зовут играть в карты. Я до сих пор еще никак не могу понять их любимую игру. Письмо окончу завтра. Расстаться с Вами, чтобы сесть пятым партнером за мушку!.. Нет, это возможно только в глуши Бретани!»
Принимаюсь за описание моей одиссеи. Третий день Ваши дети посвятили на то, чтобы перейти от церемонного «вы» к сладостному «ты» любовников. Моя свекровь в восхищении, видя наше счастье; она пытается заменить мне Вас, дорогая маменька, и, подобно всем, кто стремится вытеснить воспоминания о других, она просто очаровательна, ей почти удается быть для меня второй матерью. Думаю, что она с самого начала разгадала мое героическое поведение, ибо во время нашего путешествия она слишком пыталась скрыть свое беспокойство, и чем больше она старалась, тем очевиднее оно становилось.
Когда перед нами возникли башни Геранды, я шепнула на ухо мужу:
— Ты действительно забыл ее?
Мой муж, ставший моим ангелом, должно быть, еще не знал, как богата оттенками наивная и искренняя привязанность, ибо, услышав это слово, чуть не сошел с ума от радости. К несчастью, желание вытеснить из его сердца г-жу де Рошфид завело меня слишком далеко. Что Вы хотите! Я люблю, и я почти португалка, ибо я больше похожа на Вас, чем на отца. Каллист все принял от меня, как принимают балованные дети, ведь он прежде всего единственный сын. Признаюсь Вам, если у меня будет дочь, я никогда не выдам ее за единственного сына. Уж если вообще трудно руководить тираном, то единственный сын — это тиран втройне. Итак, мы переменились ролями, я веду себя, как преданная жена. Того, кто избрал оружием преданность, подстерегают опасности, — он теряет свое достоинство. Сим объявляю Вам о крушении, которое потерпела эта пресловутая добродетель. Она не что иное, как ширма, которая нужна нашему самолюбию, а за ней мы вольны негодовать сколько угодно. Вы не осудите меня, маменька, Вас здесь не было, я видела пред собой бездну. Если бы я упорствовала в ограждении своего достоинства, я познала бы холодное сочувствие, братскую привязанность, а она, само собой разумеется, превратилась бы в равнодушие. Какое будущее ждало бы меня тогда? Но моя покорность привела к тому, что я стала рабой Каллиста. Сумею ли я когда-либо изменить это положение? Увидим. А пока что оно мне по душе. Я люблю Каллиста, люблю его без всяких оговорок, безумной любовью матери, которая считает хорошим все, что бы ни делал ее сын, даже если он потихоньку и поколачивает ее».
До сих пор, дорогая маменька, супружество оборачивается ко мне самой очаровательной своей стороной. Я расточаю свою нежность прекраснейшему из мужчин; и подумать только, что нашлась такая дура которая предпочла ему какого-то музыкантишку, ибо ясно, что она дура, и дура с рыбьей кровью, а это самый мерзкий род глупых женщин. Я жена, я милосердна в своей страсти, я исцеляю его раны, но мои раны будут гореть вечно. Да, чем больше я люблю Каллиста, тем сильнее чувствую, что умру от горя, если наше счастье кончится. Впрочем, здесь меня обожают и боготворят — все семейство и все друзья, посещающие особняк дю Геников, словом, все эти милые люди, которые так похожи на персонажей, вытканных на здешних старинных гобеленах, что кажется, будто они сошли с этих ковров, украшающих стены, чтобы доказать, что невозможное возможно. Когда-нибудь на досуге я опишу вам тетушку Зефирину, мадемуазель де Пеноэль, кавалера дю Альга, барышень де Кергаруэт и прочих. Всех, включая двух здешних слуг — Мариотту и Гаслена, которых, надеюсь, мне разрешат взять с собой в Париж. Они смотрят на меня, как на ангела, спустившегося в их края прямо с небес, и до сих пор вздрагивают, когда я обращаюсь к ним. Словом, все здесь заслуживает быть выставленным в кунсткамере. Свекровь торжественно уступила нам покои, которые раньше занимали она и ее супруг. Произошла крайне трогательная сцена.
— Я прожила здесь всю свою счастливую женскую жизнь, — заявила она, — пусть это послужит для вас счастливым предзнаменованием, милые мои детки!
Сама она поселилась в комнате Каллиста. Это поистине святая женщина, она готова отказаться в нашу пользу от всего, включая и все реликвии ее незапятнанной супружеской жизни. Бретонская провинция, этот городок, это семейство, хранящее старинные нравы, все это, вопреки забавным черточкам, которые подмечаем только мы, парижские насмешницы, все, даже в мелочах, таит в себе нечто необъяснимое, величественное, что можно определить только словом «священный». Все арендаторы обширных владений дю Геников, владений ныне выкупленных, как вы знаете, попечениями мадемуазель де Туш (ее мы обязательно навестим в монастыре), приходили приветствовать нас. Эти славные люди, нарядившиеся в праздничные одежды, выразили неподдельную радость, узнав, что Каллист стал их настоящим хозяином, и благодаря им я поняла Бретань, феодальные нравы, старую Францию. Это был настоящий праздник; вряд ли я сумею Вам его описать, лучше расскажу при встрече. Условия всех договоров были предложены самими крестьянами, мы подпишем их после осмотра наших земель, которые находились в залоге полтораста лет! Мадемуазель де Пеноэль сообщила нам, что фермеры показали свои доходы с правдивостью, которая покажется невероятной нашим парижанам. Через три дня мы отправляемся в путь и поедем верхами. По возвращении, дорогая маменька, напишу Вам опять; но что я могу Вам сказать, если уже сейчас счастье переполняет меня? Напишу Вам лишь то, что Вы уже знаете, то есть, как я люблю вас».
От Сабины дю Геник герцогине де Гранлье
После того как я разыгрывала роль владелицы замка, обожаемой вассалами, как будто революции 1830 и 1789 годов не сломали древка феодального знамени; после скачек по лесу, после привалов на фермах, после обедов на пожелтевших от времени скатертях, за старинными столами, гнущимися под богатырскими кусками мяса и похлебками, поданными в допотопной посуде; испробовав тончайших вин из кубков, похожих на те, которыми орудуют у нас фокусники; после ружейных выстрелов во время десерта, почти оглохнув от бесконечных «да здравствуют дю Геники!»; после балов, где весь оркестр заменяет одна-единственная волынка, в которую музыкант дудит по десять часов без передышки; после букетов; после новобрачных, которых мы, по их просьбе, собственноручно благословляли; после приятной усталости, которую прогоняет сон (раньше я и не подозревала, что можно так сладко спать); после радостных пробуждений, когда любовь светла, как само солнце, лучи которого затопляют наше ложе и несут с собою полчища мух, жужжащих басом, по-бретонски; наконец, после забавного времяпровождения в замке дю Геников, где окна величиной с настоящие ворота, а в залах проросла такая густая трава, что там может пастись стадо коров (но мы поклялись все привести в порядок, чтобы каждое лето приезжать сюда под восторженные крики «молодцов» клана дю Геников, и один из них пусть держит наше фамильное знамя), — после всего этого я, слава господу, наконец отдышалась в Нанте!..
Как описать наше прибытие в поместье Геник! Весь клир, разукрашенный цветами, явился, маменька, нас встретить, и священник, сияя от радости, благословил нас. У меня и сейчас на глаза наворачиваются слезы. А мой гордый Каллист в роли владетельного феодала напоминал героя Вальтера Скотта. Барон принимал знаки уважения с таким видом, словно мы живем в XIII веке. Я сама слышала, как девушки и женщины говорили: «Какой хорошенький у нас сеньор!» — словом, настоящий хор из комической оперы.
Старики затеяли спор, похож ли Каллист на какого-то древнего дю Геника. О, благородная и возвышенная Бретань, край веры и благочестия! Но прогресс все-таки подстерегает ее на каждом углу. Здесь строят мосты, прокладывают дороги; а там и новые веяния проникнут сюда, и тогда — прощай, возвышенная Бретань! Крестьяне все равно никогда не будут такими счастливыми и гордыми, как в день встречи с нами, сколько им ни доказывай, что они ровня Каллисту, — если только они вообще захотят этому поверить. После этой поэмы мирной реставрации и после подписания контрактов мы покинули этот восхитительный край, то цветущий и веселый, то мрачный и пустынный, и прибыли сюда, в Нант, дабы преклонить колени перед той, которой мы обязаны своим счастьем. Мы с Каллистом оба испытывали потребность поблагодарить послушницу из монастыря Благовещения. В честь ее Каллист прибавил к своему гербу часть герба де Тушей: он трехчастный, зелено-золотой; одного из серебряных орлов муж взял в качестве щитодержателя и вложил ему в клюв очаровательный, чисто женский девиз: «Помните!» Итак, вчера мы посетили монастырь, куда нас свел аббат Гримон, старинный друг дю Геников, и он сказал нам, маменька, что ваша любимица Фелисите — настоящая святая; впрочем, было бы удивительно, если бы он называл ее иначе: благодаря этому прогремевшему обращению заблудшей овцы аббат получил должность главного викария. Мадемуазель де Туш не пожелала принять Каллиста, и видела ее только я. По-моему, она немного изменилась, похудела, побледнела; кажется, мое посещение обрадовало ее.