Беатриса
Шрифт:
Сабина обняла Каллиста, прижала его к сердцу и положила головку ему на плечо, слабея под бременем счастья, — конечно, не из-за нового туалета, а потому, что рассеялось первое ее подозрение. Это был один из тех великолепных, памятных каждой любящей душе порывов, которые редки даже при самой безмерной любви, — иначе человек сгорел бы до времени! В такие минуты мужчины должны бы упасть к ногам женщин, молиться на них; ведь это минуты величайшего подъема: все силы сердца и ума изливаются тогда, как струя воды из наклоненного кувшина мраморной нимфы на фонтане. Сабина была вся в слезах.
Вдруг, словно ужаленная ядовитой змеей,
— Что с тобой? — спросил Каллист, когда Сабина, лоб которой он вытер намоченным полотенцем, пришла в себя.
— Скорее поезжайте за доктором и за моим акушером, позовите их обоих! О, я чувствую, что молоко бросилось мне в голову... Они не приедут, если вы сами лично не попросите их...
Слово «вы» поразило Каллиста, и он в тревоге отправился за врачами. Когда Сабина услышала, что ворота, пропустив карету, закрылись, она вскочила, как испуганная козочка, и, точно безумная, забегала по гостиной с криком:
— Боже мой! Боже мой! Боже мой!
Только эти два слова и подсказывал ей ее разгоряченный мозг. Болезнь, которую она назвала наобум, желая удалить мужа, действительно началась. Ей чудилось, что каждый волос на ее голове превратился в раскаленную иглу. Разбушевавшаяся кровь, казалось, прилила к нервам и готова была выступить изо всех пор! На несколько минут она потеряла зрение. Она закричала:
— Умираю!
Когда на этот страшный крик смертельно раненной супруги и матери вбежала горничная, когда Сабину отнесли в спальню и уложили в постель, к ней вернулись зрение и разум: она прежде всего послала свою девушку к г-же де Портандюэр. Сабина чувствовала, что мысли ее кружатся в голове, как соломинки, уносимые вихрем.
— Я видела их, — рассказывала она потом, — их были мириады.
Сабина позвонила лакею и, вся пылая от лихорадки, еще нашла в себе силы написать письмо, потому что была одержима одной яростной мыслью — узнать правду. Вот это письмо.
Баронессе дю Геник
«Дорогая маменька, когда Вы приедете в Париж, на что мы оба надеемся, я лично поблагодарю Вас за прекрасный подарок, который Вы, тетя Зефирина и Каллист решили сделать мне за то, что я выполнила свой материнский долг. Правда, я вознаграждена уже тем счастьем, которое испытывает мать. Не могу в письме выразить Вам всего удовольствия, которое доставил мне этот прелестный туалет, но когда Вы будете здесь, я лично выражу Вам свое восхищение. Поверьте мне, что, наряжаясь перед этим туалетом, надевая драгоценности, я всегда буду думать, как Корнелия [57] , что лучшее мое украшение — это мой маленький ангелочек...» и т. д.
57
Корнелия. — По преданию, римлянка Корнелия, мать народных трибунов Кая и Тиберия Гракхов (II в. До н.э.), отвечая на вопрос богатой патрицианки, есть ли у нее драгоценности, указала на своих сыновей со словами: «Вот мои сокровища и драгоценности».
Сабина приказала горничной отнести письмо на почту и отправить его в Геранду. Когда в спальню вошла виконтесса де Портандюэр, Сабину трясла страшная лихорадка, сменившая первый приступ безумия.
— Урсула, мне кажется, я умираю, — воскликнула Сабина.
— Да что с тобой, дорогая?
— Скажи мне, что Савиньен и Каллист делали вчера после обеда? Ведь Каллист обедал у вас?
— У нас? — удивилась Урсула, которую муж не успел предупредить, не предполагая, что расспросы начнутся так скоро. — Мы обедали вчера вдвоем с Савиньеном, а потом поехали в Итальянскую оперу, опять-таки без Каллиста.
— Урсула, дорогая моя, ради твоей любви к Савиньену, сохрани в тайне то, что ты мне только что сказала, и то, что я тебе сейчас скажу. Ты одна будешь знать причину моей смерти... Я обманута, обманута на третьем году брака, в двадцать два с половиной года!..
Зубы ее стучали, помутившиеся глаза застыли; лицо позеленело и приняло оттенок старинного венецианского стекла.
— Ты, такая красавица — и обманута!.. С кем же он изменил тебе?
— Не знаю! Но Каллист солгал мне дважды... Молчи! Не жалей меня, не сердись на него, сделай вид, что ты ничего не знаешь: быть может, тебе удастся выведать у Савиньена, кто она. Ах, да, вчерашнее письмо!..
Дрожа от озноба, в одной сорочке, она бросилась к шкатулке и достала записку.
— Корона маркизы! — произнесла она, упав на постель. — Узнай, в Париже ли госпожа де Рошфид... Слава богу, у меня есть родная душа, с которой я могу поплакать, все высказать! О, дорогая, видеть, что все твои верования, твоя поэзия, твой кумир, твоя добродетель, счастье, все, все разбито, поругано, погибло!.. Нет больше бога на небесах! Нет больше любви на земле, нет больше жизни в сердце, ничего больше нет... Я не знаю, день ли сейчас на дворе, есть ли в небе солнце... У меня так тяжело на сердце, что я почти не чувствую боли, а меж тем грудь и лицо у меня как ножом режет. К счастью, я отняла от груди маленького, мое молоко отравило бы его!
При этой мысли слезы градом хлынули из глаз Сабины, хотя до сих пор она не пролила ни слезинки.
Хорошенькая г-жа де Портандюэр сидела, держа в руке роковое письмо, которое Сабина понюхала раз десять; гостья была потрясена этой искренней мукой сердца, этой агонией любви, хотя ничего не поняла из несвязных речей Сабины. Вдруг Урсулу осенила мысль, которая может прийти в голову только истинному другу.
«Надо ее спасти!» — подумала она.
— Подожди меня, Сабина, — я сейчас узнаю всю правду.
— Спасибо, даже за гробом я буду любить тебя! — крикнула Сабина.
Урсула помчалась к герцогине де Гранлье и, взяв с нее слово, что та будет хранить молчание, рассказала, в каком положении находится Сабина.
— Согласитесь, сударыня, — закончила свою речь виконтесса, — что для того, чтобы не допустить столь ужасной болезни, — а кто знает, может быть, и безумья... — мы должны посвятить во все врача и выдумать какую нибудь небылицу в оправдание этого ужасного Каллиста. Пусть Сабина хоть ненадолго поверит, что он ни в чем не виноват.