Бедный Авросимов
Шрифт:
Девушкам поднесли вина. Они выпили все разом. Утерлись белыми рукавами. Поклонились. И с самого краю откуда-то, будто месяц выплыл в лодочке, потянулся голосок, один-единственный:
Не плачь, не плачь обо мне
Не плачь, не плачь обо мне
– Ой, ой!
– закричал Слепцов.
– Сердце разорвете!
Воистину сердце разрывалось от звуков этого голоса, при виде Дуняши и подпоручика, который уже не ел, не пил, а сидел, высоко подняв голову, закрыв глаза, неподвижно, будто и нет ничего вокруг. Наш герой подумал, что паутинка прочно вкруг Заикина обвилась. А на что же он, бедняга, надеялся, когда в Комитете божился, будто знает, где она лежит, страшная Пестелева рукопись? Да как божился! "Я, я, я знаю!
– говорил как в умопомрачении.
–
– спросил Чернышев. А передавал-то вам уж не сам ли Пестель?" - "Я сам зарывал, - отвечал подпоручик, - а кто передавал, сказать не могу". Тут он, мальчик этот, побледнел пуще прежнего. "Да как же так, - удивлялся Чернышев, - вас в те поры и в Линцах-то не было".
– "Был!
– снова крикнул Заикин.
– Проездом был, ваше превосходительство. Случай свел". Ну вот, случай так случай, бедный мальчик-подпоручик, какая вокруг паутинка!
Наш герой поднял от раздумий голову и тут увидел, что девушки уже покидают комнату, и одна лишь Дуняша замешкалась в дверях, и обернулась, и снова глянула прямо в глаза ему.
– За такую песню полжизни отдаю, на!
– крикнул ротмистр.
– Да бери же ты!..
Но Дуняша все глядела на Авросимова и так вот, не сводя с него глаз, и вышла прочь, и исчезла за дверью.
Пора было и ко сну отправляться.
– Она на меня так глядит, - сказал ротмистр, - что все во мне переворачивается. Верите ли, иногда даже думаю: да пропади всё! ан нет, утром-то и отойдешь...
– А вы не удерживайте себя, - сказал Авросимов.
– Уж ежели она именно вам улыбку шлет, чего же ждать?..
– Что вы, господин Авросимов, - засмеялся ротмистр, - у нее жених...
– Да черт с ним, с женихом!
– выпалил наш герой.
– Да вы его на конюшню! Чтоб он знал...
– Это невозможно, сударь, - изумленно сказал Слепцов.
– Это не в моих правилах.
Они разбудили уснувшего в своем кресле подпоручика, и все трое медленно отправились по коридору.
Представьте себе длинный коридор. Одна его стена глухая, увешанная картинами, писанными маслом, в золоченых рамах, из которых выглядывали тусклые физиономии ротмистровых предков; по другой стене - две двери, ведущие в комнаты, предназначенные нашим гостям: первая - Авросимову, вторая подпоручику, а сам ротмистр намеревался устроиться в дальней, венчавшей коридор.
Сон у подпоручика как сдуло, ибо, привыкший к казематам крепости, он никак прийти в себя не мог от благ, выпавших на его долю, когда ни цепей, ни охраны, а сытость и любовь.
– Вы не сомневайтесь в моей порядочности, - сказал ему ротмистр.
– Я, конечно, связан присягой и приказом, но что касается моего дома - здесь вы можете чувствовать себя вполне свободно. Уж как могу, я стараюсь облегчить вашу участь, вы это, надеюсь, видите...
Подпоручик, тронутый всем этим, горячо благодарил доброго хозяина и вошел в свою комнату.
Авросимов также, в свою очередь, поблагодарил хозяина за хлеб-соль да ночлег.
– Вот моя комната, - сказал ему ротмистр.
– Так уж коли что, не стесняйтесь меня будить, - и отправился, не найдя для нашего героя ни одного ласкового слова.
Авросимов неловко хлопнул дверью и огляделся. Комната была невелика, но уютна. Большое окно смотрело в зимний сад, озаренный новой луной. От нее пятно лежало на паркете. По стенам темнели картины, старинное кресло, обращенное к окну, словно приглашало утонуть в нем. Кровать была широкая, и Авросимов тотчас вспомнил гостиницу и недавнее свое приключение. Он уселся в кресло. Оно продавилось, зазвенело под ним, закачалось.
И тут же возник, пронзительней, чем раньше, уже знакомый зов, и серая невероятная ночная птица бесшумно снизилась и повисла над головой нашего героя, принеся с собой тревогу.
За стеной отчетливо кашлянул подпоручик. Скрипнула половица раз, другой, и уже пошел скрип, не переставая. Заикин метался по комнате.
Авросимов скинул сюртук, чтобы легче дышать в душно натопленном доме, и английский пистолет хлестнул его рукоятью по коленке. А надобно вам сказать, что великолепное сие оружие, с помощью которого мы сокращаем свой и без того короткий век, покоилось в суконном кармашке, специально сооруженном нашим героем с таким расчетом, чтобы сей кармашек приходился как раз слева под мышкой, тем самым всегда скрытый просторным сюртуком. Что побуждало Авросимова так удобно приспособить оружие, он, верно, и сам не знал. Скорее всего, была это для него обольстительная заморская игрушка, одно обладание которой возвышало в собственных глазах, ибо он и представить себе не мог реальных возможностей сего пистолета, предпочитая наказывать обидчика, да и то в крайнем случае, руками, по-медвежьи.
А зов не умолкал, а, напротив, усиливался. Кто призывал к себе нашего героя? Кто это там, где-то, на него надеялся? Чья обессиленная душа, запутавшись в сомнениях и страхе, нуждалась в нем так отчаянно и горячо? И вот пистолет английский, блеснувший под луной, легко в ладонь улегся, и все тело нашего героя напряглось как бы перед прыжком, и уже не было ни усталости, ни хмеля, а лишь учащенное дыхание - предвестье безумств.
Скрип половиц прекратился. Подпоручик, видимо, улегся наконец, бедный. Зато из коридора послышались новые шаги, тихие и вкрадчивые. Кто-то шел осторожно, словно опасаясь расплескать воду. "Дуняша!" - мелькнуло в голове нашего героя.
"Руфь умылась, намастила себя благовониями и надела нарядные одежды, а потом отправилась в поле..."
"Я Руфь, раба твоя, простри крыло свое на рабу твою..."
Авросимов распахнул дверь. Испуганное лицо Дуняши возникло перед ним. В белой руке она высоко держала свечу. Страх ее пропал, едва увидела она нашего героя. Она улыбнулась, и два зубочка ее передних будто поддразнили Авросимова. "Нет, нет", - покачала она головой.
– Голубушка моя, - зашептал он с болью, - я зла тебе не желаю... Я тебя выкуплю, вот крест святой...
– Господь с вами, - рассердилась она, - да зачем мне ваш выкуп? Пустите, барин...
– и снова улыбнулась, показывая два зубочка.
– Вы своих лучше выкупайте, а нам не надобно...
"Чем снискала я в глазах твоих милость, что ты принимаешь меня?.."
И Дуняша медленно, словно в церковь, прошествовала по коридору и, отворив дверь в комнату ротмистра, скрылась за ней.
И снова наступила тишина.
"Нет, господин мой, я жена, скорбящая духом..."
Авросимов воротился к себе, понимая, что отныне сну не бывать. Неслышимые в коридоре, снова явственно заскрипели в соседней комнате половицы. И вдруг наш герой различил в стене дверь, которой раньше и не заметил. Он нащупал ручку и потянул. Дверь поддалась со скрипом. Половицы смолкли.
– Кто здесь?
– тихо спросил пленный.
Что было ответить ему? Ах, стон твой напрасен, напрасен, ибо ты пока еще вольная птица и крылья твои не связаны, не перебиты.
– Это вы?
– удивился Заикин, различив в темноте неясную фигуру нашего героя.
– Что вам угодно, сударь? Вы следите за мной совсем уже бессовестно...
На это наш герой не смог ничего возразить. Он молча прошел к креслу и уселся.
– Вы пользуетесь тем, что я пленник и не могу проучить вас, - продолжал меж тем Заикин, но в голосе его было уже недоумение и даже сочувствие, ибо лицо нашего героя, освещенное луной, являло такую скорбь, такое нечеловеческое страдание, что у всякого порядочного и не лишенного чувств человека сердце не могло не дрогнуть.