Бедовый мальчишка
Шрифт:
«Из-за них я нынче злой, — признался себе Костик. — Но я больше злиться не буду… Им обоим назло! Пусть их бегут сломя голову, а я буду сам по себе».
Немного погодя показалась Волга, как бы изнутри сияющая мягкой голубизной, чистой, умиротворенной.
На краю глинистого обрыва сидел, свесив вниз босые жилистые ноги, старый Джамбул — капитан-пенсионер. Рядом с ним стояли стоптанные брезентовые полуботинки.
— Здравствуйте, дедушка Джамбул! — сказал обрадованно Костик. И тотчас поправился — Извините… я хотел сказать: здравствуйте, Иван Иванович!
— Пустое, не извиняйся! — усмехнулся старик, приподнимая
Бывалый капитан замолчал, пригладил короткую венчиком бородку.
Внизу под обрывом стояли Тимка и Кира. Девчонка снимала с ног босоножки, Тимка махал Костику рукой.
— Эй, Костик! Ну чего ты там?.. Спускайся, мы тронулись!
— Топайте! — прокричал в ответ Костик. — Я вас догоню!
А когда Кира и Тимка, снова взявшись за руки, побрели по глубокому песочку к Волге, Костик спросил:
— С вами можно посидеть, Иван Иваныч?
Джамбул похлопал ладонью по твердой кромке глинистого обрыва.
— Чего спрашивать? Если охота, садись. Места хватит. — Помолчал, помолчал и прибавил: —Павлика моего… сызнова в больницу положили. Рана на культе открылась. Семнадцать лет хлопец мается. Глядеть на него — и то мученье.
Старик достал из кармана кисет, свернул из газетного листика козью ножку. Сыпал из кисета крупный табак-самосад и не замечал, как душистая струйка течет мимо раструба козьей ножки на колени…
Где-то позади, за осокорями, загорланил петух. Свое хриплое кукареку он прокричал подряд раз пять.
— Эх ты, горло! — сказал, покачав головой, Костик.
— К теплу, — обронил Джамбул, чиркая спичкой. — После дождей тепло сейчас как раз ко времени… И для садов и для хлебов.
Старик дымил козьей ножкой, а Костик глядел на шумную суету пляжа, на проносившиеся по Волге туда и сюда моторные лодочки, катера, на крикливых чаек, метавшихся и над водной гладью и над прибрежной песчаной полосой.
Вдруг Джамбул сказал:
— Видишь точку? Во-он… правее бери глазом. Костик из-под руки поглядел вдаль. Оттуда, с верховья, с невиданной им доселе сумасшедшей быстротой скользила по воде серебристая загадочная стрекоза.
— Приметил? — допытывался старик. — «Ракета» мчится, хлопец. Новое судно на подводных крыльях.
Неотрывно следил Костик взглядом за приближением быстроходной «Ракеты». Прошли считанные минуты, а стальная ракета — вот она… Будто виденье, пронеслась она вдоль противоположного берега.
— Впервой видишь нашу «Ракету»? То-то же! — Джамбул улыбнулся. — И руки скрючило ревматизмом, а умом-то бы… Смотрю вот, а самого так и подмывает… так и тянет за штурвал этой самой «Ракеты» взяться.
Бывалый капитан вздохнул, притушил окурок.
— Мои, конечно, годы того… Уплыли. Отработал
— Иван Иваныч, а как вы думаете: чайку можно приручить? — спросил Костик, не спуская глаз с парившей над пляжем белокрылой птицы. — Чтобы она ловила в реке рыбу и приносила ее своему хозяину?.. Как вы думаете?
— Терпенье у тебя есть? — в свою очередь спросил старик. — Ну, тогда слушай. Мальцом мой Павлик был, когда раз… не помню уж, где мы стояли под затянувшейся погрузкой. Только прибегает сынишка в штурвальную рубку, а в фуражке у него писком исходят какие-то птенцы. Тощие, серые… Глядеть на них — и то тоска. «Павлушка, — говорю, — озорник, что ты наделал? Зачем, поганец, гнездо разорил?» А он, не моргнув глазом: «Никакого гнезда, отец, я не разорял. Ко всем птенцам подлетают чайки, а к этим ни одна птица… Не подыхать же им с голоду! Вот я и взял с собой». — Джамбул помолчал. — И что ты думаешь, хлопчик? Смастерил Павлик в каюте под столом гнездо и принялся выхаживать глупых птенцов. Поначалу они только кричали и ничего не хотели брать из рук Павлушки. А вскорости попривыкли: голод — он не тетка. И уж жрали все без оглядки: и вареную рыбу, и хлеб, и молоко. По осени забрал сын подросших чаек домой на зимнюю квартиру… Тогда еще моя Пелагеевна жива была. Прощаясь, Павлик сказал: «Придет, отец, весна, и мои чайки будут таскать из Волги рыбу. Вот увидишь!» Да-а… И что ты скажешь? Дожили птицы до весны: холеные такие, жирные стали. И Павлик не нарадуется. Ждет не дождется водополья. Ну, а когда потеплело, отшумел ледоход, отправился сын с товарищами на Волгу… Целой ватагой! Да только путного из этой пустой затеи ничего не вышло. Не умели птицы летать. Не умели летать и всего-то робели: и ветра вольного, и могучего плеска волн, и ненаглядного майского солнышка. Сидели, как курицы, на Павлушкиных ладонях и рты, дармоедки, разевали: рыбки свежей просили.
Джамбул покосился на Костика. Пожевал бескровными губами. Сказал:
— Вытри слезы! Что ты, барышня кисейная?.. Он, Павлик, промежду прочим, тоже тогда в слезах домой вернулся. А я ему: «Наука тебе, да еще какая! Заруби, сын, на носу: каждому свое положено жизнью — птице с гнезда учиться летать, а человеку с младенчества к делу привыкать». И тебе, хлопчик, не мешает это знать. Старый Джамбул худому не научит!
…Чуть-чуть задумчивым и чуть-чуть грустным шагал Костик к Волге. Он не стал разыскивать в пестрой толпе купающихся Тимку. Медленно разделся у какого-то сетчатого заборчика, о чем-то сосредоточенно думая, постоял, заложив за спину руки. А потом, сорвавшись с места, понесся со всех ног к ленивой, манящей к себе волне.
С непонятной самому смелостью Костик далеко ушел от берега. Вода касалась подбородка. Перевел Костик дух и еще шагнул вперед. И тут его подхватило быстрое течение, ноги потеряли опору… Миг, другой, и Костик захлебнется, пойдет ко дну.
Но Костик пересилил страх, хватающий за горло. Стиснув зубы, он выбросил вперед правую руку и ударил ладонью изо всей силы по воде. Потом взмахнул левой, а правую отвел назад. И вдруг Костик обомлел, все еще боясь радоваться случившемуся: он не идет ко дну, нет! Держится на воде!