Бегство из Эдема
Шрифт:
Его рука сорвалась и упала. Рыча от злости, Бен покачнулся, налетел на столик с выпивкой, выругался и начал смешивать себе еще одну порцию.
– Ты едешь в Ньюпорт, – его голос опять стал угрожающим. – И не спорь, будет, как я сказал.
А ведь она может поехать, вдруг сообразила Сара, теперь, когда Алекса там не будет! Она могла даже поторговаться и притвориться, что делает мужу одолжение.
– Хорошо, – сказала она, повернувшись к нему лицом. – Если для тебя это так важно, я поеду. Но только при одном условии.
Бен залпом проглотил виски и уставился
– Майкл пойдет в школу здесь, в Нью-Йорке, Бен. И не будет больше никаких разговоров о том, чтобы его отослать – ни на этот год, ни когда-либо в будущем.
С бурно колотящимся сердцем она устремила на него взгляд, полный решимости, которой на деле отнюдь не ощущала.
– Ты согласен?
– Нет.
Кровь отхлынула от ее лица.
– Будь ты проклят! Я говорю серьезно, Бен, я не стану…
– Заткнись! Он может остаться здесь… скажем, на полгода. Это честная сделка. А потом мы еще раз это обсудим.
– Ах ты подлый ублюдок!
Сара с ужасом поняла, что готова его ударить. Она повернулась на носках, дрожа от негодования и боясь взглянуть на него.
Бен засмеялся, допил виски и схватил ее за руку. Она попыталась вырваться, но он встряхнул ее с такой яростью, что у нее лязгнули зубы, а потом жестом заботливого мужа просунул ее руку к себе под локоть.
– Обед, наверное, уже подан, Сар-ра. Идем, мы же не хотим заставить ждать мисс Эминеску, верно?
Самодовольно улыбаясь и похлопывая Сару по руке, Бен вывел ее из комнаты.
13
На свежей могиле Мэттью Холифилда еще не установили надгробный камень. Должно быть, «Благословенные Братья» дожидаются, пока кто-нибудь из ближайших родственников покойного раскошелится на памятник, предположил Алекс, стоя с сомкнутыми руками и склоненной головой над четырехгранным холмиком свежей грязи. Он не молился. Вместо этого он пытался сочинить подобающую эпитафию для своего деда. Но ему на ум приходили неподходящие варианты. «Он был безжалостен к человеческим слабостям», например. Или: «Он был от природы неспособен прощать». А как насчет: «Он всю жизнь держал свою семью в страхе»? Нет, лучше что-нибудь более низменное. Ну, скажем: «Его внук терпеть не мог своего деда».
Алекс тихо выругался себе под нос. Черт возьми, даже уйдя в мир иной, Мэттью по-прежнему пробуждал в нем худшие черты характера. А ведь ему уже пора было бы простить старого подлеца! К тому же, если сукин сын был прав и загробная жизнь действительно существует, отныне Алекс сможет целую вечность любоваться с безопасного расстояния, из райских кущ, как его дед поджаривается в аду на сковородке.
Отойдя в сторону и миновав неприметный камень на могиле бабушки, он подошел к тому месту, где была похоронена его мать. «Сьюзен Холифилд», – гласила табличка. Вот и все. Не было даже дат. А может, оно и к лучшему. Да, скорее всего. Если бы Мэттью пожелал высечь надгробную надпись на могиле своей дочери, она гласила бы: «Богом проклятая грешница» или что-то в том же духе. Пока она была жива, он ее иначе и не называл.
Опустившись на колени, Алекс положил букет ярко-алых маков у подножия могилы матери. Будь она жива, ей сейчас было бы всего сорок восемь лет. Он даже не знал наверняка, что именно ее убило. Просто однажды, когда ему было семь, она «слегла», как выражались в семье. Но ненадолго: всего через несколько недель ее не стало. Отпевание, проведенное его дедом, столь яркими красками живописало ее грехи и позор, что Алексу стало неловко проявлять свое горе. Но он втайне тосковал по матери и оплакивал ее смерть, хранил воспоминание о ней в своем сердце на протяжении следующих десяти лет, самых ужасных в его жизни.
А потом, когда ему исполнилось шестнадцать, он сбежал из дому – в точности как пришлось сбежать его матери двадцатью годами раньше. Порой ему приходило в голову, что в первые годы самостоятельной жизни она, должно быть, оберегала его, как ангел-хранитель, потому что в отличие от нее самой Алекс так и не вернулся домой под давлением обстоятельств.
– Господь, спаси и сохрани! Это же Александр Холифилд, верно я говорю?
Алекс вскочил и повернулся на голос. В двадцати шагах от него на дорожке стоял старик, приложив узловатую, со вздувшимися венами руку козырьком ко лбу, чтобы заслониться от солнца. На нем были порыжелые черные брюки и белая рубашка без воротничка, на голове красовалась низко надвинутая на лоб соломенная шляпа вся в разводах от застарелого пота.
– Ты что, не помнишь меня, малыш? – Не переставая говорить, он направился к Алексу неторопливой развалистой походкой.
– Риз Мелроуз из Сайдер-Крик. Когда-то я был старостой в церкви твоего дедушки. Теперь вспоминаешь меня? С места не сойти, ты с тех пор малость изменился, а?
Он вытер ладонь о штанину и протянул ее для рукопожатия.
– Здравствуйте. Извините, но я вас не узнал. А моя фамилия теперь – Макуэйд,
– Макуэйд? Ха! Изменил фамилию?
– Это фамилия моего отца.
– Точно! Теперь я вспоминаю.
«Да уж, держу пари», – с ненавистью подумал Алекс, внутренне удивляясь тому, с какой легкостью, в мгновение ока, возвращается к нему привычный гнев – столь же яростный и непримиримый, как и прежде, горький, как желчь.
Мелроуз с ухмылкой отступил на шаг и окинул его долгим оценивающим взглядом с головы до ног.
– Сдается мне, что ты, парень, преуспел с тех пор, как сорвался с места ни с того ни с сего. Неплохо устроился, а? И на похороны дедушки не приехал. Кое-кто из Братьев о тебе справлялся. Многие думали, ты помер, но я рад, что ты, оказывается, жив-здоров. Чем занимаешься?
Эти слова едва не вызвали у Алекса невольную улыбку. Он решил ответить на последний вопрос старика, выбранный наугад из словесной мешанины.
– Я теперь живу в Нью-Йорке, мистер Мелроуз. Я стал архитектором.
– Ар-хи-тек-то-ром? – по слогам переспросил старик. – Ну надо же, какие мы стали важные! Интересно, что сказал бы на этот счет старый Мэттью?
– Что-нибудь о происках дьявола, я полагаю, или о грехах отцов, падающих на детей. Что-то в этом роде.
Мелроуз хлопнул себя по ляжке и заржал, согнувшись пополам.