Бел-горюч камень
Шрифт:
– Да, я не… ты верно поняла, я несвободна в праве вернуться на родину. Именно поэтому не… вполне счастлива. Мы с папой оказались здесь без нашего согласия…
Изочка чувствует околичности, думала Мария. Девочка требовала ответов из-за своей веры в искренность взрослых, своей чистоты.
– У одного города, доча, есть прекрасный девиз: «Равновесие в доме – мир вокруг». Папа считал это изречение выражением высшего человеческого благополучия, и я тоже так считаю. Счастье, когда твоя душа согласна с миром, а мир – с тобой, правда же? Но равновесие в мире, к сожалению, не так прочно, как бы нам желалось. Оно балансирует на грани, а иногда шатается. Вот в такое зыбкое время меня с папой и многих других выслали
– Вас приказала выслать недобрая личность. Я знаю, кто это. Это Сталин. – Изочка помолчала и добавила: – Иосиф Виссарионович.
– Давай-ка спать.
– Бабушка Нины Гороховой говорит, что Сталин был плохим, возомнил себя вместо Бога. А новый правитель Хрущев Никита Сергеевич хороший и скромный, поэтому нарочно запрещает вешать везде свои портреты. Нина мне по секрету сказала.
– Мир, доча, состоит из разных людей – хороших, добрых, скромных, властных, коварных, злых, с этим ничего не поделаешь. – Мария вынула из прически шпильки и помотала головой, разливая по плечам мягкие, дымчато-рыжие волны. – Но страшно, если коварным и злым удается добиться власти. Их власть такая же, как они сами, и стремится управлять больше не действиями народа, а душами. Лезет в них, ржавит, червоточит… Большинству граждан в конце концов начинает казаться, что власть всегда и во всем права.
Мария резко повернулась к Изочке и взяла ее за плечи:
– Я хочу, чтобы ты запомнила: мы с папой не виноваты перед теми, кто сделал нас несвободными. Мы никого не обманывали, не предавали и ни к кому не испытывали вражды. Ты мне веришь?
– Верю… А скажи…
Руки Марии соскользнули с Изочкиных плеч.
– Ты собиралась задать один вопрос. Все, теперь – спать.
Мать и дочь долго лежали без сна, молча переживая каждая свое.
Глава 3
Что в пух попало…
Мария недооценила настойчивый в поисках ответов детский интеллект, обостренный ранним постижением человеческой смертности. В смятение привели Изочку проблески прозрения, внезапные и ошеломительные в силу новизны. Пополнив копилку маленького опыта, мамина притча заронила ощущение близкой потери. Словно остатки чего-то простодушного и беспечного в Изочке, намереваясь покинуть ее, прощально взмахивали лазурными стрекозьими крыльями. Наивное убеждение в незыблемости затверженных в школе истин исчезало в столкновениии с реальным миром. Попеременно хотелось либо зарыться, подобно страусу, в песок и не знать изъянов жизни, либо очертя голову решительно кинуться в холод тяжких знаний. Открытие противоречий между тем, о чем люди говорили во всеуслышанье, и тем, о чем шептались наедине, подстегивало работу пытливого ума. Строение взрослого общества казалось громоздким, сложным, как нелепый агрегат по сохранению равновесия, сооруженный бездарным конструктором. С трудом держась на глиняных ногах, несуразный колосс отбрасывал на Изочку и Марию нечто вроде колючей тени. Тень была подвижная, неуловимая, не имела названия и не поддавалась определению, она сгущалась от неприязненных взоров и слов в спину. Изочка чувствовала, что эта тайна темнее и запретнее правды о загадочных отношениях мужчин и женщин. Может, сродни болезненной теме смерти.
По негласному уговору мать с дочерью не касались стыдных и болезненных тем, не произносили дорогие обеим имена Васильевых. Но Мария молилась о Сэмэнчике и погибших, а некрещеная Изочка верила в существование всевидящего и справедливого Бога потому, что упрямый разум ее не воспринимал гибели самого любимого после мамы человека. «Малис», как звала любимую кормилицу двухлетняя кроха, лучезарно улыбалась ей, повзрослевшей, из темноты перед сном, отгоняя тени кошмаров: «Спокойной ночи, огокком…» Дня не проходило, чтобы мимолетный звук, слово, легкое дуновение знакомого запаха не
В памяти отпечатались поразившие когда-то события, встречи и откровения старших, как поведанные непосредственно Изочке, так и не предназначенные для детских ушей. Все еще жалила обида порубленного ворами хвойника – первая прочувствованная сердцем чужая скорбь. Печальным недоумением отзывался в душе плач по гномику-нибелунгу. А если из радиоприемника доносилась музыка, похожая на хор черных музык, в мыслях огнем возгоралась, корежась, красная обложка книги со сталинским портретом. Снова ярко пылала ненависть Натальи Фридриховны, сожженная, но не забытая.
Прошлым летом цыгане опять раскинули на берегу у пристани латаные шатры, плясали и попрошайничали на базаре. Другие цыгане. Впустую прождала Изочка приезда солнечного мальчика и медведя Баро. Табор пузатого старика с веселым золотом в угольной бороде не вернулся с Кавказа.
Тетя Зина, сбежавшая от Тугарина с помощью пестроглазой дайе Басиля, надо полагать, счастливо проживала с семьей в Уржуме. Рассматривая янтарный кулон в маминой шкатулке, Изочка надеялась, что счастливый камень не позволит Змею отыскать и зарезать тетю Зину. И хоть бы Тугарин не пришел сюда. А то явится, не дай бог, приставит нож к горлу и начнет пытать: «Где моя жена? Где Зина?!» Бр-р! Стесняясь просить о чем-нибудь Бога при Марии, Изочка ночью молилась в подушку: «Господи Иисусе Христе! Сделай, пожалуйста, так, чтобы…»
Глубокой занозой продолжала сидеть в груди неутешная Колина боль, бо-о-оль. К ней примешивалось далекое эхо воплей задевавшихся куда-то хулиганов. Венька и Портмонет исчезли с тех пор, как Изочка слышала их пьяные голоса за стеной фальшивого памятника. Наверное, уехали в другой город…
О большей части горьких и страшных воспоминаний дочери Мария не имела понятия. Ее снедали свои мрачные тайны. Из-за них она порой кричала во сне и будила соседей, а сама не просыпалась. Утром Изочка ни о чем Марию не спрашивала, и никто из живущих рядом ни разу не упрекнул, что она опять напугала всех ночными криками. А ведь о богатырском храпе тщедушного Петра Яковлевича люди не прочь были пошутить и позлословить во «всехной» кухне. Хорошие соседи достались Готлибам.
…Сквозь иней в незашторенное окно навязчиво светила толстая, месяцем на сносях, луна. Изочка хотела задернуть луну и замерла. Мария пошевелилась, поднялась, точно привидение, – белое пятно лица над колышущимся стеблем ночнушки, – закрыла шторы. Послышался то ли скрип кровати, то ли протяжный всхлип…
Вспомнилось лицо Марии в день приезда дяди Паши с ужасной вестью из деревни. Он даже еще ничего не сказал, а сразу сделалось ясно – случилась беда. Обернувшись в тот миг на маму, Изочка увидела вместо ее лица белую маску. Казалось, с настоящим лицом происходит что-то жуткое, вот оно и спряталось под непроницаемым картоном. Но смертельную тревогу выдавали руки. Скрюченные в напряжении, они дергали и рвали край подушки. Несильные мамины пальцы умудрились тогда разодрать крепкую сатиновую наволочку… Сон не шел к Изочке, пока глаза сами собой не закрылись. «Спи, огокком», – склонилось над нею улыбчивое, совсем не призрачное лицо Майис…
Что в пух попало, то пропало. Несмотря на кажущуюся податливость и мягкотелость, подушки в этой комнате с партизанским упорством хранили все тайны хозяек. Похвально, но иногда жаль, потому что подушка Марии могла по секрету шепнуть Изочке, что страшиться явления Тугарина в общежитие ей нечего. Он при всем своем неистовом желании не сумел бы добраться до Якутска. Как и до Уржума, впрочем. Змей отбывал наказание в местах очень отдаленных, а выйти из заключения ему предстояло глубоким старцем.