Бел-горюч камень

Борисова Ариадна Валентиновна

Рыжий Гришка из застенчивого мальчика незаметно превратился в занозистого парнишку. Они давно уже не играли вместе. Но не потому, что Гришка был старше и выше Изочки на полголовы. Их мучило общее воспоминание о смерти Коли-Оратора. А когда с человеком связана боль сердца, его неохота больше видеть. Или, наоборот, появляется желание встретиться и чем-нибудь досадить в неутоленной надежде спихнуть на него часть своей вины.

С тех пор как ввели смешанные школы, рыжий Гришка с тупым упорством начал преследовать Изочку. Он дергал ее за волосы так сильно, что Изочка хотела отрезать косу. Возникая из-за углов школьного коридора, он

в упор плевался жеваными бумажными пульками из камышовой трубки, громко кричал в ухо: «Изка-писка!» – и убегал, гнусно хохоча… И вот так совпало, что, когда директор толкнул на нее тень безобразного взрослого мира, Изочка столкнулась с Гришкой. Он часто следил за ней, подкарауливал после школы, но всегда рядом были взрослые или ребята, а тут она оказалась одна…

Одна! Мальчишка аж взвыл от этакой удачи. Схватив Изочку за левую руку, он крутанул с криком:

– Врагиня народа!

Рука хрустнула, портфель выскользнул из пальцев, и в глазах заметались полосы рваного огня. Но прошла секундная оторопь, и вдруг оголенная, очищенная от мыслей боль спалила чернильный кошмар за спиной. Изочка едва не потонула во взрыве яростной напруги и мощи. Издав низкий ликующий вопль, она извернулась гибко, по-звериному, и по наитию пнула Гришку в самое уязвимое у мальчиков место. Вереща подраненным зайцем, он сверзился в дорожную грязь…

Изочку ужалило острое, темным криком раздирающее горло наслаждение победой, но на этом все и кончилось. Испарилась шалая сила. Мелкая дрожь сотрясла ослабевшие коленки и судорожно сжатый правый кулак. Левая рука еще до того повисла сзади под каким-то нечеловеческим углом, наподобие сломанного крыла… Зато Изочка поняла, что никакие Гришки ей не страшны! Пусть попробует напасть хоть целая орава мальчишек, даже хулиганов, она не заплачет, не станет просить пощады. А если будет совсем плохо, подберет камень с дороги и заставит себя проглотить его, чтобы умереть до их… (как это называется?) глумлений.

Изочка видела, что и Гришка не рискнет сейчас еще раз на нее напасть. Он был сломлен не только физически. По бледному, в ржавых пятнах веснушек, лицу пробегали волны растерянности… и вроде бы восхищения.

Наклонившись над поверженным неприятелем, она грозно вопросила:

– Говори, почему я – врагиня народа?

– Потому что твои мамка с папашей – враги, а ты – их дочка. Вот поэтому…

– А почему они – враги?

– Родине изменяли… раньше… – выдавил он еще не отошедшим от травмы сиплым голосом.

Она задумчиво поковыряла носком ботинка втертый в дорогу булыжник. Пытка в плече перехлестывала душевную муку. Снова захотелось пнуть Гришку. Или наступить на него ногой. Жаль, что лежачих не бьют.

– Как, по-твоему, мои «мамка с папашей» изменяли Родине?

– Может, донесения Гитлеру посылали, – предположил он с готовностью.

Булыжник наконец поддался и выковырнулся из земли. Внезапно в памяти вспыхнули слова Марии. Изочка их забыла, а тут они вспомнились легко: «…мы с папой не виноваты перед теми, кто сделал нас несвободными. Мы никого не обманывали, не предавали и ни к кому не испытывали вражды. Ты мне веришь?»

Дочь только сейчас поверила матери. Бугристый ком вопросов-ответов сорвался с души и покатился дальше… дальше… Освободил Изочку.

– Вранье, – твердо сказала она. – А если бы и посылали, то не твое дело.

– Как это не мое?! – возмутился Гришка. – Любой советский человек…

– Ты –

не человек. Ты – трус и предатель.

Поджав колени, он приподнялся на локтях:

– Ты ничего не знаешь! Я тогда… Я подумал – пускай папаша меня изобьет… Пускай! А если Коля живой? Я враз побежал в милицию и рассказал про Колю, а про то, что ты со мной была, нет… Милиционеры поехали, нашли его во дворе у Портмонета, всех поймали. Коля… помер…

Гришка судорожно вздохнул, помолчал и продолжил:

– Я бы не побоялся в суде выступить. Но следователь велел молчать, а то кодла ихняя, родня Венькина или Портмонетова, захотит мне отомстить. Так он сказал. Поэтому про меня не думает никто. Парни сами сознались. Ты же никого из них после не видала?

– Нет.

– Ну вот. Надолго в тюрьму посадили, или расстреляли всю шантрапу, может.

– Расстреляли?!

– Ага. Правильно же. По закону.

– За то, что они убили, их убили? Убили потому, что ты рассказал?.. А те, кто их убил, разве не убийцы?

– Выходит, убийцы, – растерялся Гришка. – Но если бы я не рассказал, они бы потом еще кого-нибудь убили!

– Чем эти расстрельщики лучше хулиганов?

– Не знаю…

– Если б мы выскочили из-под памятника сразу, Коля был бы живой!

– Парни и нас могли… Пьяные же.

– А отец? Он тебя избил?

– За лопату по шее дал, и всё. Папаша сам всяких гадов ненавидит. Он с такими, как они, фрицами, на фронте воевал.

Изочка утомленно вздохнула. Не могла разобраться в себе, в Гришке, во взрослых законах, замкнутых в порочный круг: как понять – убить, чтобы не убивали?.. Что-то непонятное творилось в ней, угнетало ее, словно порыв новой боли, хотя плечо, наоборот, меньше стало ломить.

Общая тайна вначале разделила, а теперь связала их скорбно и странно. Задыхаясь, Изочка с силой прижала здоровую руку к груди, откуда, выталкиваемое нахлынувшими чувствами, стремилось вырваться суматошное сердце.

…Повернулась боком к солнцу – пропал светящийся ореол, вместо могучей «врагини народа» над упавшим Гришкой съежилась обыкновенная девочка с разлохмаченной косицей, похожая на встрепанную птаху. На голенастого журавленка… И, несмотря на позор (ведь быть побитым девчонкой самый позорный позор, даже если никто не видел!), Гришка больше нисколько на нее не сердился. Удивительно было все это, и он продолжал лежать на земле, забыв о неприлично засунутых между ног ладонях.

Фиолетовая туча незаметно закрыла солнце, поднатужилась и лопнула щедрым дождем. Ахнула первая, редкая в мае на севере, короткая гроза. Прохладный ливень приятно остудил разгоряченные лица. Запахло не тухло, как угрожало Изочке воображаемое око, а свежо и вкусно – только что заваренной известью. Гришка встал под ливнем, точно гриб вырос, принялся отжимать со штанов ошметья грязи.

Прямо над головами прогрохотала по небесной брусчатке гигантская телега. Гром разодрал небо молнией и с невнятным ругательством отдалился в заоблачную высь. На земле, кроме двоих, никого не осталось. Да и земли не осталось ни островочка – вода и они. Молча стояли лицом к лицу, по-новому, без неприязни всматриваясь в друг в друга сквозь кипящую водную стену, и чувствовали, как плавятся и тают ледяные иглы вражды. Началось таинственное брожение подстегнутых дождем весенних соков, проклюнулись ранние ростки чего-то хрупкого, трепетного, чему они не знали объяснения и что загадочно тяготило их еще неразвитые души.