Белая полоса
Шрифт:
— Это Шагин? — спросил высокий, коротко подстриженный белокурый парень (нос с горбинкой, поломанный ушной хрящ, светлая спортивная куртка на молнии, кроссовки и чёрные штаны), стоявший ко мне чуть развернувшись левым боком и лицом к ответившему: — Да!
— Ты знаешь этого человека? — не представившись, спросил он у меня.
Слева от меня стоял Сергей Футболист — в своей чёрной куртке из кожзаменителя, спортивных штанах и туфлях. В его глазах были замешательство и неприкрытый страх. Но он слегка оживился, завидев меня. И оцепенение лица сменила гримаса, похожая на улыбку. За задававшим вопросы стояли ещё несколько
— Да, — ответил я.
— Он назвался тобой, — продолжил белокурый парень, — вернее, как говорит, озвучил мнение, в котором согласился с тобой, что пассивные пидарасы и активные, точнее, что активные — это тоже петухи, и теперь… — в то время как по периметру комнаты (видимо, из активной половины) пробежало оживление, и взгляды направились на меня, я прервал говорящего:
— Извините, я не по этим делам и не разбираюсь в петухах.
Невысокого роста парень, стоявший с правой стороны от меня боком ко мне, на голову которого был накинут капюшон синей спортивной куртки — так, что я не мог видеть профиль его лица, — резко повернулся ко мне:
— Ты меня знаешь? — спросил он.
И тут в разговор вмешался Славик, который то ли вошёл позже, то ли всё это время стоял за моей спиной.
— Если хочешь поговорить о пидарасах — приезжай в камеру! — сказал он парню в капюшоне.
— Я не по этим делам, — улыбнувшись, сказал парень, — устроили тут хуй знает что! — И протянул мне руку: — Володя.
— Игорь, — пожав его руку, ответил я.
— Завтра заеду, — сказал он Дедковскому, и мы (я и Славик) ушли в камеру.
Дедковский сел на нару и закурил сигарету.
— Я не думал, папа, — сказал он, не сказав, что он не думал, а я не переспрашивал.
Дедковский спросил меня, действительно ли я не знаю, с кем поздоровался. Я сказал, что нет.
Дедковский сказал, что это бандит по кличке Бандит — Володя Прокопенко, правая рука Валерия Ивановича Прыща, лидера прыщовской преступной группировки, которому принадлежат в Киеве Троещинский рынок и в Париже — сеть магазинов на Елисейских полях.
На следующий день от Вовы Бандита пришла записка, адресованная Дедковскому, что он не может сам решить вопрос о заезде в камеру. И на следующее утро в шесть часов утра с заспанными глазами, но улыбающимся, со своей скаткой, которую следом нёс шнырь, Вова приехал к нам в камеру.
Володе было около тридцати пяти лет. Он был невысокого роста, худосочного, но мускулистого телосложения. Лицо его было худое, впалое на щеках. А плотная щетина и борода чёрного, как и волосы, цвета придавали его лицу треугольную форму, на котором слегка раскосые и вечно смеющиеся глаза смотрели из-под тёмных бровей если не волчьим, то взглядом матёрого и опытного лиса.
Володя сказал, что он приехал только на несколько дней, что у него в камере дела. Он сидел в большой камере — на сорок человек. Про Сергея Футболиста он рассказал, что тот заехал в соседнюю большую камеру, к нему там отнеслись хорошо и дали нижнюю нару. А потом, когда в камеру на недельку из тройника купили «Лизу» (по его согласию) и полкамеры «её» (его) тягало, Серёжа отказался на основании того, что те, кто даёт в рот мужчинам или ебёт их в задницу, — те же петухи, или пидарасы, только активные.
— Ну, сказал бы, что не хочет, и не озвучивал бы своего мнения, так он его стал доказывать, и получилось, —
И он съехал на Шагина. А его — Вову — смотрящий соседней камеры, неплохой парень, попросил по этому поводу поучаствовать в сходняке.
— А чего участвовать? — улыбнулся Вова. — Тогда-то все промолчали.
Володя оказался вполне приличным и адекватным человеком, а на мою позицию в отношении петухов, что для меня бандиты (как представители преступного мира со своими понятиями) и пидарасы — одно и то же и будут оставаться такими до тех пор, пока не спросят со своих братков, которым я исправно платил дань, а они в протоколе в РОВД в том числе писали, что меня боялись, отреагировал очень сдержанно. Он сказал, что сам их не любит и никогда от бизнесменов не получал, а выколачивал всё из бандитов, точнее — из тех, кто таковыми себя называл. Через несколько дней Володя вернулся в свою большую камеру.
В нашей камере всё так же оставалось три человека, а потом подселили четвёртого — невысокого роста парня лет девятнадцати-двадцати, который сразу же разместился на верхней наре и чувствовал себя как дома, пользуясь всеми бытовыми привилегиями тюремной жизни. В камере я и Дедковский старались относиться ко всем поровну и в остальном такое же отношение получали от сокамерников, каждый из которых мог свободно пользоваться продуктами, сигаретами и телефоном, а в ответ вкладывал в бытовую жизнь камеры свой труд. Однако вновь прибывший молодой человек практически ничего не делал. Когда нужно было перемотать кипятильник, он не умел, а когда нужно было разбудить Дедковского в четыре часа дня, то он сам спал. Как-то раз Дедковский, придя со следственки, сразу же направился к наре молодого человека и, стянув его на пол, толкнул к двери.
— Слышь, иди явки пиши! Ты что обещал опер'aм?!
Я первый раз столкнулся с такими делами в камере и с такими действиями Дедковского. И тут же встал на защиту молодого человека. На что Дедковский твёрдо, ладонью руки усадил меня на нару:
— Сядь! Я сам во всём разберусь!
На что молодой человек стал дерзко отвечать, что «м'yсора наебать — это святое дело, а наша камера, в которую он заехал, оказалась мусорск'oй». На что тут же получил от Дедковского кулаком по голове, а потом ногой пинком в зад — собирать свои вещи.
— Ты иди наёбывай там кого хочешь, только не за наш счёт!
Когда молодого человека с вещами увели из камеры, Дедковский рассказал, что этот парень написал явку на несколько угонов и квартирных краж и обещал следователю написать ещё, если тот договорится с местными опер'aми и те разместят его в хорошую камеру, где есть телефон, покурить и поесть. Однако следователя он обманул. Я был совершенно согласен с Дедковским и не собирался ещё им и за раскрываемость платить «слезами своей мамы».
За окном зазвенела капель — наступила весна. Первая моя весна в тюрьме. Весна в заключении — особенно трудное время года. Когда лучи солнца становятся тёплыми, повсюду щебечут и поют птицы, и сердце, кажется, рвётся из груди, а душа — из клетки.
Весной вся тюрьма оживляется и начинает попахивать краской, лица окружающих становятся более доброжелательными и приветливыми, и нередко с искренними улыбками на губах. Как будто неизбежное пробуждение и воскрешение природы принесёт глобальные изменения и в их жизнь.