Белая полоса

Шагин Игорь Игоревич

Когда в одном кабинете меня знакомили с делом вместе с Лазаренко, который на очной ставке в РОВД подтверждал, что он слышал мою фамилию как заказчика от Маркуна и которого (Лазаренко) я тогда видел первый раз в жизни, а сейчас второй, он встал и сказал:

— Игорёня, привет! Это всё бред!

После этих слов он вышел из кабинета и больше не вернулся.

Маркун же каждый раз, когда нас в один день знакомили с материалами дела, подкарауливал меня у дверей кабинета, говорил, что те показания, которые он давал, нужны были мусор'aм, а потом они сами сказали ему отказаться от них. И что теперь будут нужны деньги — и всё будет бэнч.

С Маркуном и Стариковым меня в одном кабинете не знакомили.

Геринков, Гандрабура, Середенко, Моисеенко — по обвинению члены моей банды и исполнители разных преступлений, — когда

нас одновременно ознакомляли с делом, принимали меня то за следователя, то за прокурора, то за работника СИЗО.

Леонида же Трофимова, который по обвинению проходил как заказчик Князева при превышении самообороны и как человек, своими показаниями разоблачивший меня и мою банду, когда нас вместе знакомили с видеоматериалами, я сам принял за следователя. И только после того, как он мне сказал: «Ты что, гонишь?! Я такой же, как и ты!» и мы познакомились, я понял, что мы — я и Леонид — идём по одному делу.

Я знакомился с материалами дела в СИЗО и продолжал писать заявления и жалобы в прокуратуру с тем, что следователем Демидовым мне отказано в даче показаний, и просил допросить меня по существу предъявленного мне обвинения (от 26.06.2001).

Владимир Тимофеевич знакомился с делом в прокуратуре, где он мог получить все интересующие его тома, а не те, которые выборочно в СИЗО приносил следователь.

Один раз в неделю мы встречались с Владимиром Тимофеевичем в СИЗО и он мне рассказывал о собранных следствием доказательствах, находившихся в материалах дела, а именно, что, как указывают в заявлениях в адрес прокуратуры и следователя (которые приобщены к делу и находятся в томах дела) Макаров и Стариков, показания, которые они давали в РОВД на очных ставках со мной в отношении меня как заказчика организованных покушений, были вбиты им в голову после продолжительных пыток и избиений опер'aми. И что в деле находятся все медицинские освидетельствования, подтверждающие эти пытки. И что сами показания получены в статусе свидетеля (с предупреждением об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу ложных показаний, в то время как подозреваемый в преступлении не несёт уголовной ответственности за дачу ложных показаний и может отказаться давать показания) и не могут быть по закону доказательствами по делу. А сами Макаров и Стариков при первой встрече с адвокатами от этих показаний отказались, чему в деле есть подтверждение в протоколах их допросов. А отказ от показаний обосновали при их получении применением к ним пыток и избиений.

Другие обвиняемые — Середенко, Моисеенко, Гандрабура, Геринков, Лазаренко, Ружин и Рудько, которые по обвинению были членами моей банды, — направляли заявления в органы прокуратуры и следователю (эти заявления тоже сейчас находились в материалах дела), что их без адвокатов в РОВД оперативные работники, проводившие дознание, принуждали указывать в показаниях, что они слышали от других лиц мою фамилию как заказчика преступлений, которую — «Шагин» — они впервые узнали от этих оперативных работников, а на свободе никогда не слышали, меня не видели и со мной не были знакомы.

И более того, как мне сказал Владимир Тимофеевич, все они, поскольку и им следователем Демидовым было отказано в даче показаний по существу предъявленного обвинения от 26.06.2001, свои показания собственноручно излагали в форме заявлений (что Владимир Тимофеевич мне посоветовал делать также), которые сейчас были приобщены к материалам дела и содержались в его томах. В этих заявлениях они собственноручно писали о своём отношении к тем или иным эпизодам. А обосновывая свою непричастность к участию в банде, которую, согласно обвинению, я организовал вместе с Макаровым, прямо или косвенно свидетельствовали о том, что я являюсь не организатором банды, а напротив, потерпевшим от деятельности Макарова, подтверждая игнорируемые следствием мои первые и единственные показания о собственной невиновности.

Также Владимир Тимофеевич обращал моё внимание на другие собранные по делу доказательства, в частности по эпизоду убийства Князева, который мне не вменялся, но именно с раскрытия этого преступления по обвинению и заявлениям в СМИ началось разоблачение моей банды. А именно, согласно экспертизам и показаниям свидетеля, Князев был убит перед входными дверями городской больницы г. Киева из автомата, который при первом осмотре места происшествия найден не был. При повторном осмотре были найдены

гильзы. А при третьем, ещё через две недели, был найден автомат, который, как писал в своих заявлениях один из обвиняемых по этому эпизоду — Ружин, — туда при нём принёс привязанным на верёвке генерал Опанасенко. Свидетель стрелявшего опознавал как Трофимова. А стрелявшим по делу проходил Рудько.

Адвокат указал мне и на бесчисленное множество процессуальных нарушений при проведении обысков, опознаний и других следственных действий, способствовавших следствию и главе следственной группы следователю Демидову сфальсифицировать материалы и сфабриковать дело.

На следственке я встретил Влада — того самого парня, с которым оказался в боксике в день своего перевода из ИВС в СИЗО. Влад на следственке был частым посетителем. В тюрьме, как он рассказывал, находился уже больше двух лет. Был вхож к опер'aм, о чём, хотя прямо и не говорил, но старался давать понять. Предлагал разные услуги — от доставки спиртного до нахождения со мной в камере, — где он полностью мог бы обеспечить мой быт. На что я всегда отвечал, что буду находиться с тем, с кем меня разместит администрация, и не хочу создавать себе улучшенные условия содержания, понимая, что если в тюрьме что-то дают, то для того, чтобы это забрать. Однако именно у Влада, если у него было спиртное, я стал брать двухлитровую пластиковую бутылку водки, которую, перед тем как я уходил на следственку, умоляющими глазами просил у меня Палыч и которую Влад, возвращаясь вместе со мной, безопасно доставлял мне до камеры. А потом шёл к себе в камеру (тут же, на «Катьке») или с выводным Колей снова на следственку. Расчёт за спиртное также проводился Олей или Викой с девушкой, которую Влад назвал своим адвокатом. Но, возможно, это была просто его знакомая или жена.

Поскольку ни я, ни Палыч, ни Рыбчинский не получали и не писали записки (малявы), не передавали по камерам пакованы с сигаретами и чаем и были далеки от тюремного движения, сопровождаемого постоянным хлопаньем кормушки и мельканием по камере, у нас установилась спокойная и тихая обстановка. Днём каждый занимался своими делами: я в форме заявлений писал показания и отправлял их в прокуратуру; Рыбчинский молился, читал Библию и писал стихи; Палыч занимался бытовыми вопросами, на что вызвался сам — ремонтировал кипятильники, готовил еду. Мы вместе завтракали, обедали и ужинали. Смотрели новости и рано ложились спать. Утром все втроём ходили на прогулку. Правда, Палыч без особого желания, но всё же ходил, ибо не мог мне отказать.

Чтобы попасть во дворики, нужно было пройти в конец коридора и повернуть направо, а перед железной дверью, ведущей в «бункер» — на пост пожизненного заключения, — ещё раз повернуть направо и спуститься по лестнице вниз. Прогулочные дворики на «Катьке» были расположены во дворе тюрьмы. Они были в десять раз больше, чем самые маленькие дворики на «Кучмовке», «Брежневке» и «Столыпинке». Ввиду отсутствия на стенах выходов вентиляции и канализационных стояков воздух был свежий. Полы во двориках были не бетонные, а заасфальтированные. Все дворики были одного размера, так что не нужно было давать сигареты, и поскольку двориков было много, то за сигареты можно было купить лишний час прогулки. А так как дворики были не на крыше — казалось, что чувствовались притяжение Земли и близость к свободе.

После прогулки Палыч занимался, как обычно, приготовлением пищи: варил гречку или рис в пакетиках, чистил лук, чеснок, резал овощи, копчёное сало, курицу или колбасу.

Палыч и Рыбчинский передач не получали. Палыч говорил, что у него есть пенсия, но передавать некому. Рыбчинский же шутил, что у него много состоятельных родственников, но все они очень заняты: Женя на радио, Юра на телевидении. И им некогда. Я говорил, что Оля радуется любой возможности передавать мне передачи на моих сокамерников. Таким образом, продуктов в камере было в избытке. Палыч не подпускал нас с Рыбчинским к кухне, которая расположилась на забетонированном в стену около умывальника столике. Было понятно, что Рыбчинский болеет грибком. Он то ли стеснялся обратиться к врачу, то ли просто не знал, как его найти. Всё говорил, что его излечит Бог. Однако под общим давлением, моим и Палыча, по той причине, чтобы инфекция не перекинулась на других, согласился принимать таблетки и использовать мазь, которые вместе с лекарствами для Палыча, в том числе «Алкостоп», через корпусного Сергея я попросил передать Олю.