Белая полоса
Шрифт:
Макс пару раз приносил малявы от Маркуна, которые я просил Диму читать (как и раньше) вслух, в камере.
Маркун писал, чтобы я ни в коем случае не верил Максу, что он — рыжая шельма (Маркун сам был ярко-рыжим, и в тюрьме его называли либо «рыжим», либо (редко) «солнышком»). Он писал, что переехал на «мой» этаж, поскольку чувствует, что сюда сместился центр. (А не на запах, как думал я, ибо корпусной Сергей вполне мог обойти все «центровые» камеры Киевского централа (так ещё называли СИЗО-13) и сказать, что весь запас «настроения» (так называли коноплю) находится в камере № 7. А почти все центровые камеры — видимо, благодаря тому, что МВД продолжало рекламировать «Топ-Сервис», а они, которых, по обвинению, я организовал в банду, обвинялись в убийстве, как говорили в тюрьме, почти вора в законе и смотрящего за Киевом Князева, — были заняты Маркуном и другими проходящими по этому делу. И они — Маркун и другие — чувствовали себя там, по-видимому, довольно-таки неплохо. И не казалось, что по крайней мере тут, в СИЗО, кто-то их собирается резать на ремни.) Маркун писал, что в камере, где он
Все ответы на малявы я Маркуну передавал на словах через Макса. Не желая быть как-то связанным с Маркуном, не говоря уже о чём-то общем, и в то же время не желая пренебрегать откровенно заботливым его отношением ко мне, которое, видимо, состояло в получении какой-то доли с предполагаемых передач, я предложил Максу, обращавшемуся ко мне то за чаем, то за сигаретами, то за мучным или сладким, самому разрешать все эти вопросы через сокамерников Маркуна. Он пару раз приносил фамилии, и Вика передавала на них стандартный набор продуктов. Оговорённую часть Макс забирал себе. Но, как позже сказал Маркун, никаких передач не было.
По поводу телефона я через Максима передал, что в камере телефона не имею, поскольку в этом нет необходимости. В то же время вопрос с мобильным телефоном в камере был разрешён очень просто и без всякого обмана агентом (Димой) начальника оперчасти. В камере телефона не было, то есть он там не хранился. Телефон «Эриксон» и шнурок зарядки (который потом был укорочен до двух сантиметров и ко второму концу которого был присоединён пальчиковый разъём для стереонаушников, так как бритва «Филипс», внутри которой была сделана зарядка, всё ещё оставалась у меня) были принесены корпусным Сергеем в одном из кульков с продуктами (конфетами и шоколадками от мамы из Санкт-Петербурга), которые он никогда не развязывал, так как скотч оставался целым, и находились в мятой пачке из-под сигарет с фильтром (куда «Эриксон», обёрнутый в пищевую полиэтиленовую плёнку, помещался тютелька в тютельку), лежащей на улице под стеной СИЗО (то ли в траве, то ли на земле, то ли на асфальте — понять было невозможно). К телефону — к полиэтилену со стороны антенны — подвязывалась тонкая (0,012) рыболовная кевларовая нить (нить была очень тонкая, очень прочная и серого цвета — из моих запасов). И на этой нити в окно, в пачке сигарет, через щель между «баяном» (железный лист с дырками в виде жалюзи, крепящийся на окно со стороны внешней стены) и стеной (камера была на первом этаже) спускался, а фактически выбрасывался на землю в два или три часа ночи (после того, как все поговорят).
На улице телефон лежал весь день, до десяти-одиннадцати часов вечера. А потом быстро за нить снова затягивался в камеру. Со стороны улицы нить явно была незаметна. Пачка с телефона ни разу не слетала и раз в несколько дней менялась на новую. А мусор на улице либо плохо убирался хозработниками, либо пачка из-под сигарет лежала в неприметном месте. Нить же была привязана с краю к одной из железных полос «баяна» и замазана грязью. Пальцем нащупывалась, когда нужно было достать телефон. Шмонщики, хоть и лазили по окну железными крючками, ища трещины или полости, в которых, например, могли бы быть спрятаны деньги, но до места крепления нити и самой нити никогда не доставали. И, видимо, потому, что не имели к этому цели (вряд ли бы кто хранил дорогой аппарат лежащим в сигаретной пачке под окном на земле). Второй аппарат — «контролируемый» — за плату, как и раньше, приносил Сергей-корпусной (день, ночь, два дня выходных), и я мог всегда пожелать спокойной ночи Оле и маме.
Меня раз в неделю посещал адвокат, и три раза в неделю с томами дела приходил секретарь суда Паша. Он всегда старался прийти с утра, чтобы потом днём быть свободным, и получал кабинет на втором этаже. Паша уходил в 12 часов, и в камеру я всегда возвращался до обеда. Один раз Паша пришел в три часа, и, закончив знакомиться, я спустился на первый этаж и около туалета, ожидая Колю (прапорщика), чтобы в числе других он меня забрал на корпус в камеру, встретил Леонида Трофимова. Он был в спортивном костюме и кроссовках — как и ездил в суд. С того момента, как следователь К'oзел знакомил нас вместе с материалами дела, а я принял Леонида за следователя, — так мы и познакомились, Леонид значительно прибавил в весе, раскачался и выглядел похорошевшим и отдохнувшим. (Маркун как-то сказал мне, когда нас одновременно вели к адвокатам, что у Леонида настолько хорошо дела, что его раз в неделю посещает генерал Опанасенко, которому, как сказал Маркун, Лёня пообещал подтвердить всё, что нужно в суде, и спрашивает: «Ничего тебе, Лёнечка, не надо и чем помочь?» (чем как будто Лёня сам поделился с Маркуном). И что Лёня в своих просьбах не стесняется, и каждый вечер приходит врач из больницы и ставит ему капельницу с «джефом» — эфедрином — отдохнуть и побалдеть. Я как-то об этом, о «джефе», сказал значительно позже Леониду. Он довольно улыбнулся своей очаровательной улыбкой и сказал: «Вот это ты делаешь!»)
— Что ты там пропадаешь? — сказал мне Леонид, очевидно, имея в виду производимое Пашей ознакомление меня с делом. — Давай к нам.
Как ходили по тюрьме слухи, «Топ-Сервис» (лица, проходящие по так называемому делу «Топ-Сервиса») замолодил (не знаю, что имелось в виду) всех секретарш суда (приносивших дело на ознакомление) и собирался на них жениться. Слухи передавались заключёнными
— Пойдем в кабинет, — сказал Леонид, — чего тут стоять.
Мы зашли в кабинет. В кабинете, что-то укладывая в пакет, стояла стройная, худенькая, почти хрупкая и очень милая девочка. Она была одета в облегающие голубые джинсы и чуть светлее голубую блузку. Её золотистые волосы были распущены. Глаза большие и немного раскосые. И когда наши взгляды встретились, на её лице появилась открытая, широкая, обворожительная улыбка.
— Светка, секретарша, — кивнул на девочку Леонид. — Ну, всё, давай, иди.
Он подошёл к ней и поцеловал в губы. Она не отводила от меня глаз. Света в одну руку взяла пакет, в другую — том дела, прошла мимо меня и выпорхнула из кабинета в коридор.
Только мы подкурили сигареты, как в кабинет заглянул прапорщик Коля:
— Так, всё, заканчиваем курить, выходим, выходим.
Мы двинулись к двери, потом вышли в коридор, где уже собралось несколько десятков человек. Коля открыл одну, потом другую железную дверь, и процессия медленно по подземному коридору двинулась в сторону «Кучмовки». Леонид задержался сзади, с кем-то разговаривая, с кем-то здороваясь, — он уже ранее был и в тюрьме, и на зоне. И в СИЗО у него были разные знакомые. А я прошёл вперёд. Как в кабинете в двух словах рассказал Леонид, он был на два года младше меня, сейчас ему было почти тридцать (мне почти тридцать два). И из своих тридцати он уже отсидел десять. Как он сказал, он был с Князевым (я объяснил Лёне, что никогда раньше не слышал этой фамилии, но это неважно, сказал он). Лёня сказал, что он стоял на «воротах» (дверях) в кабаке, что Князев туда его оформил (устроил). Один «пассажир» (клиент) не рассчитался, и они повезли его за деньгами. И Леониду прицепили 144-ю (вымогательство) и за нехуй дали двенадцать, из которых Лёня отсидел десять и вышел по помиловке Президента. И, как он сказал, через семь месяцев заехал опять.
После выхода из подземного туннеля на первом этаже, перед входом на первый этаж корпуса мы с Леонидом снова встретились и попрощались. Он отправился по лестнице на второй этаж. Прапорщик Коля открыл дверь на первый этаж и я пошёл к камере.
В камере Гена дремал на верхней наре под окном. А Дима со своей нижней нары перебрался с матрасом на незанятую верхнюю поближе к свету и, лёжа животом на подушке с согнутыми в коленях ногами стопами вверх, что-то писал.
Когда меня завели в камеру, он оторвался от работы. Вид у него был грустный и немного задумчивый. Он сказал, что к нему сегодня приходили следователь и адвокат на ознакомление и одновременно на закрытие дела (дело состояло из одного тома — четыре квартирные кражи). И что адвокат со следователем и с одним из местных опер'oв (из СИЗО) — одним знакомым следователя — насели на него, чтобы он вечером сегодня написал свои показания, то есть заполнил протокол допроса задним числом. По его явке с повинной, как сказал Дима, следователь предъявил ему обвинение. А допросить забыл. Точнее — откладывал, откладывал: то адвоката не было, то у следователя времени не было. Санкция закончилась, и теперь протокол допроса, чтобы обвинительное заключение подписал прокурор, нужно делать задним числом. И они все втроём, как сказал Дима, по этому поводу на него насели. И он им пообещал, что всё собственноручно, то, что он писал в явке с повинной, в протокол допроса напишет в камере. И завтра утром, в одиннадцать часов, его вызовет тюремный 'oпер, который в кабинете был со следователем и адвокатом. И Дима ему должен отдать заполненный протокол. А 'oпер этот протокол — так они договорились — подвезёт в следственный отдел РОВД, где старший следователь (так как его следователь в это время будет на следственных действиях по другому делу) подошьёт этот протокол в том дела и вместе с делом понесёт обвинительное заключение на подпись к прокурору. Чтобы всё успеть, сказал Дима, они так в кабинете договорились и его следователь и адвокат поставили свои подписи в чистый протокол (Дима показал мне протокол). И очень просили его всё аккуратно заполнить и подписать, чтобы у них всё срослось и ничего не сорвалось, прокурор подписал обвинительное заключение и дело пошло в суд. Дима сказал, что он сразу хотел отказаться от явки с повинной и написать, что его заставили, ибо в явке два эпизода его, а два — не его, почему и для чего он их и взял на себя. И что он понимает, что, скорее всего, они отвалятся на суде, если он на суде пойдёт в отказ, а два, скорее всего, останутся. Но если отказываться — нужно отказываться от всего и сейчас. Однако оказалось, что адвокат, которого посоветовали его маме, на их стороне. А у следователя в тюрьме свой 'oпер. И если он не будет заполнять протокол или просто его выкинет, то он понимает (и ему так дали понять), что ему тут жизни не дадут. Намекнули, что из этой камеры (от Шагина) поедет в большую (к Маркуну, вероятно). Поэтому у Димы выражение лица было грустное и немного задумчивое. И он на меня смотрел, как будто я мог ему чем-то помочь.
Дима был мне симпатичен. В общих чертах, наверное, потому, что в нём присутствовали интеллект и некая смелость, были порядочность и понимание грани, за которой находится предательство — вред ближнему человеку, то есть людям, с которыми он был сейчас рядом. А ещё — покладистость и добродушность характера. И в то же время если не дерзость, то безжалостное отношение к себе при получении от жизни удовольствий, похуизм, граничащий, как мне виделось, с безрассудством в отношениях с милицией, которая сейчас, казалось, загнала его в угол.