Белая сирень
Шрифт:
Шаляпин подходит к Бульварному кольцу. Рыча неисправным мотором, проносится броневик. Вслед за ним грузовик с вооруженными людьми в кожанках. В стороне Никитской звучат винтовочные выстрелы и короткие пулеметные очереди. Шаляпин переходит улицу, держа путь к дому, стоящему торцом к Страстному бульвару.
У подъезда дома с вывеской «Женская гимназия» стоит грузовик.
Человек с бантом. Видите — что делают, сволочи! Гимназию разорили. А для чего, спрашивается? Институт открывают, в рот им дышло, солдатню марксизьму обучать.
Шаляпин (озираясь). Но марксизм… э-э-э… необходим революционному воинству.
Человек с бантом. Не бойтесь, товарищ Шаляпин, я господина Рахманинова хорошо-с знаю. Я начальник домовой самообороны, чтоб ей подавиться!
Шаляпин. Да, да, мы знакомы. Вы, кажется… э-э-э… кондитером работали.
Человек с бантом. Верите ли, товарищ Шаляпин, ежели б сейчас свисток на кондитерской фабрике Эйнема — все бы бросил, ушел. Я ведь бисквиты заваривал. Первый мастер был. На праздник сто целковых золотом. Ну-ка, где теперь бисквиты? Собачину едим. И той не достать.
Совсем близко раздается выстрел. Собеседники оборачиваются.
Из подворотни выскакивает человек в треухе и бежит к Страстному. Человек с бантом хватается за карман, словно за оружие.
Человек с бантом. Стой! Стрелять буду!
Шатаясь, выходит парень с окровавленной головой. Делает два-три шага и падает плашмя на землю. Снег вокруг головы мгновенно краснеет.
Человек с бантом. Готов. Каждый день кого-то убивают. А спроси, за что, — сами не знают. Я давеча конвой в воротах поставил. Нет — ушли, сволочи, с девками в дровах прячутся.
Грузовик со школьным имуществом отъезжает. С воза падает глобус и, голубой, светлый, блестящий, катится по грязной мостовой, тускнея и погасая. Шаляпин, кивнув начальнику домовой обороны, входит в подъезд.
На первых двух этажах двери помещавшейся там когда-то гимназии открыты настежь и видны коридоры с распахнутыми дверьми классных комнат, где царит разгром… Звук захлопнувшейся от сквозняка двери в конце коридора гулко отдается по пустым классам. Сквозняк гонит по когда-то начищенному паркету обрывки школьных тетрадей.
Шаляпин поднимается на третий этаж и останавливается у обитой черной кожей двери с медной табличкой: «Рахманинов С. В.». Он дергает хвостик колокольчика. Дверь открывается, выглядывает Марина.
Марина. Ой, Федор Иваныч, что это вы оделись, как от долгов?
Шаляпин. Чтоб не раздели.
Заходит в квартиру.
Рахманинов проходит пустыми классами. Заходит в учительскую. На выгоревших обоях большой свежий квадрат — след висевшего здесь портрета государя-императора, листочки с расписанием уроков. Он заходит в биологический кабинет: пустые птичьи клетки, аквариум с дохлыми вуалехвостами и телескопами, чучело совы со стеклянными карими глазами. Он заходит в музыкальный класс. На стене — покосившаяся фотография: гимназистки в белых платьях со своим классным руководителем в центре. Выпускной класс гимназисток 1916 года. У плинтуса валяется сломанная дирижерская палочка. Рахманинов поднимает ее, встает в позу дирижера и подает знак невидимому хору.
Девичьи голоса (поют).
Задремали волны, Ночь сошла на землю. Тайной думы полный, Тишине я внемлю.Закрыв глаза, Рахманинов дирижирует хором гимназисток…
В комнате, освещенной керосиновой лампой и оплывшими свечами в медных шандалах, Ирина и Таня прощаются перед сном с отцом. Целуют его, желают доброй ночи. Потом говорят «доброй ночи» Шаляпину и уходят в свою комнату вместе с Мариной. Все, кроме Марины, одеты весьма причудливо: на Рахманинове женская вязаная кофта, шерстяная шапочка, шарф и перчатки без пальцев; Наталья закутана в платки, сверху кацавейка; Шаляпин щеголяет в теплом жилете мехом наружу. Только пышущая здоровьем Марина обходится обычным шерстяным платьем.
Шаляпин (Рахманинову). И много ты в Ивановку всадил?
Рахманинов. Все, что имел.
Шаляпин. Банк-то понадежнее оказался.
Рахманинов. А что теперь деньги стоят?
Шаляпин (мрачнея). Ничего. Да и тех не выдают. Горький говорит: погоди, народ тебе все вернет. Какой народ? Крестьяне, полотеры, дворники, извозчики? Какой народ? Кто? Непонятно. Но ведь и я народ.
Рахманинов. Едва ли. Горький говорил, кто носит крахмальные воротники и галстуки — не люди. И ты соглашался.
Шаляпин. Ну, это так, несерьезно… А может, махнуть в Петербург? У Горького, говорят, в комнатах поросята бегают, гуси, утки, куры. Здесь же жрать нечего. Собачину едят, да и то достать негде. Я вообще уеду за границу.
Рахманинов. Как же ты уедешь? А если не пустят? Да и поезда не ходят.
Шаляпин. То есть как не пустят? Я просто вот так пойду, пешком.
Рахманинов. Трудновато пешком-то… да и убьют.
Шаляпин. Ну, пускай убивают, ведь так же жить нельзя!.. Это откуда у тебя баранки?