Беллона

Крюкова Елена Николаевна

Милая тетя Ажыкмаа! Ответьте мне, пожалуйста. Я даже не могу представить, что вы мне не ответите. Но я часто думаю и о том, что, может быть, я пишу это письмо уже в никуда, и вы никуда не уехали, и в больнице ни в какой не лежите, а просто умерли.

Тогда я пишу это письмо на тот свет. И вы его прочитаете, просто невидимо летая надо мной. Если вы умерли, вы и сейчас надо мной. И видите слова, которые я набираю на клавиатуре. Я нажимаю на клавиши компьютера, а потом вдруг время будто смещается, и я нажимаю на клавиши рояля

на сцене Малого зала Московской Консерватории. И играю Второй концерт Рахманинова, и гремят, гудят колокола. И вся экзаменационная комиссия встает, все профессора, и поднимают руки над головами, громко аплодируют мне. А я беру последний аккорд, и, потная, встаю из-за рояля и неловко кланяюсь. Все! Сыграла я свою музыку. И ко мне подбегает маленькая черненькая раскосая девочка и вручает мне огромный букет цветов. Цветы все в каплях. Они плачут росой. Они так пахнут. Это не на гроб мне, не на гроб вам: это Ника прислала нам цветы оттуда - для нашей жизни, для радости, для любви.

Славик вчера прислал письмо. Он женится. Его невеста работает на кондитерской фабрике. Ой, закормит Славика шоколадом, и он растолстеет! Значит, скоро у нас родятся внуки!

Вот как нам повезло: и сын есть, и дочка есть у нас, и внуки будут. Мы самые богатые и счастливые.

Крепко, крепко целую вас, дорогая тетя Ажыкмаа, даже если вы умерли. Если вы живы - отзовитесь. Если нет - я пойду в церковь и поставлю тонкую желтую свечку на медный канун, где горят огни в поминовение усопшим: за маму, за отца, за дядю Диму, за вас.

За Нику. Пусть земля ей будет пухом.

[тибетка ребенок и монах]

Старая тибетка сидела на приступке громадного каменного чортена, поставленного тысячелетия назад у дороги, узкой ленты, вьющейся в небо.

Она сидела, улыбалась беззубо; на ее руках толстощекий смуглый младенец тоже беззубо и смешно улыбался, и они смотрелись друг в друга, как в два зеркала - старая и малый.

Солнце медленно всходило и лило белое, сладкое ячье молоко на каменную жесткую землю, умащая ее, смачивая и питая сладким нежным светом.

Тибетка подбрасывала мальчонку, крепко ухватив под мышки; когда он взлетал над ее сухими острыми, торчащими из-под холстины коленями, он издавал смешной звук, похожий на совиное уханье. Натешившись, тибетка положила младенца себе на колени на спинку и стала водить сухой смуглой рукой над его раскосым толстым личиком, прищелкивая пальцами. Мальчик притих и внимательно следил за странной живой погремушкой.

Старуха пощелкала большим и указательным пальцами друг об дружку, изображая клюв птицы.

Мальчик разулыбался, загукал.

Солнце всходило все выше, и становилось все жарче. Старая женщина, осторожно придерживая одной рукой мальца, другой медленно стащила с себя теплую накидку. Высоко в небе летал одинокий орел. Старые глаза слезились, слепли от чистой бесконечной синевы.

Мальчик лежал у нее на коленях, и она старыми, полуслепыми глазами любовно рассматривала его.

Раскосый, скуластый, а волосы белые, и глазки синие.

Колокол ударил на монастырской башне один раз.

Долго висел тяжкий медный, длинный звук в чистом, умытом солнцем мире.

После молчания звонарь ударил еще, подождал; потом еще и еще.

Бил колокол в горах, высоко, в старом монастыре, мотались по ветру цветные флажки, растянутые на рыболовной леске над разрушенной ветхой стеной, над пропастью под горой.

Старая тибетка обводила узкими глазами сахарные снежные вершины далеких и счастливых гор.

Счастливы горы: они молчат, и им поклоняются, как богам.

Молчат века, стоят, а мы все уходим.

И мы все - уйдем, подумала старуха и весело улыбнулась, и сверкнули в свете утра розовые беззубые десны.

За спиной старой женщины послышался шорох шагов. В шлепанцах, шаркая обувью по камням, подошел обритый налысо монах. Присел на корточки рядом с тибеткой, провел ладонью по лысине, вытирая мелкие капли пота.

– Небо такое жаркое, - тихо и весело сказал, - жарче солнца.

– Да, жарче солнца, - подтвердила старуха и улыбнулась монаху.

Помолчали. Солнце взбегало в зенит все быстрее, катилось золотым колесом калачакры. Младенец на коленях у старухи жмурился, защищал глаза от стреляющих в зрачки лучей. Захныкал. Тибетка ловко и быстро перевернула мальчика на живот. Он опустил ручонки, пытался достать кончиками пальцев близкую и далекую землю.

Монах и старуха скользили равнодушными, спокойными глазами по далеким снежным горам. Колокол бил и бил, не переставая. Яркие желтые, синие, алые, оранжевые флажки на леске метались под ветром, вспыхивали, дрожали живыми огнями.

Монах терпеливо, вдумчиво поглядел на женщину и сказал, разделяя слова:

– Слышишь колокол? Грядущий век будет страшный век: будет конец мира.

Старая тибетка минуту обдумывала, что на это ответить.

Потом улыбнулась, и опять обнажились беззубые, младенческие десны.

Она ничего не сказала.

Раскутала платье, расстегнув костяную пуговицу на груди, и дала ребенку, чтобы он поигрался и позабавился, высохшую, коричневую грудь цвета камня и земли.

[дети ангел и солдаты]

Дети стояли вокруг трех странных людей.

Дети сбивались в кучу, и разбредались, и шли хороводом вокруг трех; глядели на них во все глаза. Самые маленькие от изумленья пальцы сосали, засовывали в рот, и широко раскрытые глаза наполнялись тихим светом. Кто постарше, хмурился, пытаясь догадаться, что происходит.

Дети шли-шли хороводом и останавливались, и крепко вцеплялись в руки друг друга. Громко вздыхали. Беззвучно шептали. Что? Сами не понимали. Смотрели, смотрели.