Беллона

Крюкова Елена Николаевна

– Ты, - прищурился парень и оскалился волчонком, - ты... ты...

– Ну, я, - сказала белокосая.
– Я, Лилиана Николетти, хозяйка этого кафе. И если ты выстрелишь хотя бы раз еще, я врежу тебе по шее!

– Да? Правда?

Парень оскалился еще шире. Все зубы на виду, желтые, мелкие.

– Сучка! Тогда я застрелю тебя!

Рука ожила. Пистолет ожил. Теперь дуло было не в губах белокосой. Касалось ее белого, чистого высокого лба.

– Черт, - сказал тихо Гюнтер, - черт, черт, черт...

Рассуждать было некогда. Он ринулся вперед и заслонил собой итальянку. Снова вскинул руку в приветствии. Его лицо и его душа отвердели.

– Я фашист из Германии.
– Говорил на плохом итальянском камень, а человеческие уши слушали каменную речь.
– Это моя невеста. Я приехал к ней. Мы обручены. Если вы убьете ее, я убью вас всех.

"Чем?
– подумал сам о себе.
– Голыми руками?"

Гюнтер, не колеблясь, поднял, ладонью вперед, левую руку.

На его пальце блеснула серебряная полоска.

Он демонстрировал черным парням, мертвому черному коту на стене и умирающему залу тонкое серебряное обручальное кольцо.

Там, в Германии, он обручился с юной Аги Брунсвик, девушкой из венгерской эмигрантской семьи. Наплевать на Аги. Сейчас надо делать то, что надо.

Неотрывно глядя на руку Гюнтера, итальянка тоже медленно, как во сне, подняла руку. На ее руке тоже мерцало кольцо. Только не серебряное, а золотое. Плевать. Плевать. Они сослепу не разберутся, что к чему. Не поймут. Важно остановить бойню.

– Видим, - черный парень сплюнул на пол. Затолкал пистолет в кобуру.
– Не слепые! Любись со своей девушкой! Мы добрые!

– Не вы добрые, - жестко поправил парня Гюнтер, - а я - из Связки. Если бы ты меня застрелил, или ее, - кивнул на белокосую, - назавтра приехали бы мои люди из Германии и нашли бы тебя хоть на дне колодца. Сгинь!

Они с итальянкой стояли рядом, рука в руке, и впрямь как жених и невеста. Видели черные спины уходящих парней. Гюнтер слышал, как белокосая тяжело дышит.

– Так, - сказала она прокуренным голосом, - сейчас за ними закроется дверь, и займемся ранеными.

– И мертвыми.

– Да. И мертвыми.

Вместе они стали делать то, что надо было делать немедленно: оттаскивали трупы к стене, накрывали сорванными с карнизов гардинами, разрезали скатерти на бинты, перевязывали раны. Белокосая обрабатывала раны вином, за неимением медицинского спирта.

– У тебя есть коньяк?
– спросил Гюнтер.

– Есть. В подвале.

– Принеси. Коньяком лучше.

Она сбегала и принесла сразу три бутылки: две в руках, третья под мышкой. Гюнтер краем глаза успел заметить: а коньяк-то прекрасный, двадцатилетней выдержки. "Боже, этот виноград собрали еще во времена красной русской революции. Черт знает как давно! Еще до моего рожденья. Жалко".

Раненый в живот. Он впервые видел раненого в живот.

Развороченные кишки. Синие, красные, бьются, переливаются. Гюнтер, мальчик, тебя сейчас вырвет. Держись. Он заталкивал в разъятое чрево человека грязную скатерть. Все равно ты умрешь через час, два, три - от болевого шока, от потери крови. Все напрасно. Кому суждено умереть, тот умрет.

Молния сверкнула перед глазами, и эта молния была мыслью: все умрем, рано или поздно. Этих настигла пуля. А он проживет до ста лет и умрет все равно. Так какая, черт, разница?

Девочка умирала на его руках. Она отвернула от него лицо, будто стыдясь, что он подсмотрит ее смерть. Худенькая. Почти ребенок. Он вспомнил, как держал на руках свою сестру Клерхен, маленькую, новорожденную. Акушерка открыла дверь и разрешила ему и Генриху войти в комнату. Мать лежала на широкой кровати. У нее было лицо цвета крови. Она протянула ему маленькую белую гусеницу. Они с Генрихом смотрели на гусеницу и боялись. А они тоже были ведь еще маленькие. Дети.

Дети. Все дети.

Это дитя умирает.

Она пришла в кафе повеселиться. Посмотреть на взрослых, как те пьют вино. Поесть мороженое. О да, она ведь наверняка очень любила мороженое. Мороженое, канареек, серсо, петь баркаролу и нюхать хвою пиний, пинии пахнут духами.

– Сколько тебе лет?
– глупо спросил Гюнтер.

Прижал девочку к себе. Она, не глядя на него, прошептала:

– Я умираю. Мне...

Выгнулась на его руках. Белокосая смотрела на них холодными глазами. Глаза изо льда. Из зеленого льда. А зубы из белого мрамора. Античная статуя во внутреннем дворике белого палаццо.

– Четырнадцать...

Итальянка шагнула вперед и сама закрыла девочке глаза.

На верхней губе мертвой девочки отпечатались молочные усы. Мороженым испачкала. И вытереть не успела.

Гюнтер наклонился и поцеловал девочку в губы. Первый поцелуй. Она его не ощутила. А может, все равно почувствовала, если, по всем дурацким древним верам, душа жива и после смерти?

Его запоздало затошнило. Белокосая насмешливо глянула на него. Судя по ее виду, она была старше. Опытнее. Сильнее духом. А потом, она была тут хозяйка. Отсюда эта уверенность.

– Положи девочку туда, - махнула рукой на поленья трупов.
– К стене. Кто еще остался живой?

Обвели взглядом кафе. Да, урожай. Двенадцать мертвецов и десять раненых.

– Много людей успело спастись.
– Теперь его голос стал хриплым, как у зверя.

– Да, много.

Она равнодушно, так ему показалось, откинула пряди волос со щек, забрала на затылке в пучок, откуда-то явились шпильки у нее в зубах. Закалывала волосы и пристально глядела на него.

– Ну, привет, жених из Германии.
– Усмехнулась.
– Хорошо говоришь по-итальянски.