Беллона
Шрифт:
– Шнель! Шнель!
Гюнтер медленно поднял голову.
Медленно поглядел на Ивана.
Медленно разлепил губы.
Перед ним стоял вражеский солдат с автоматом в руках, и было хорошо понятно, куда он его зовет и что сейчас сделает с ним.
Губы Гюнтера покривились. То ли хотел улыбнуться, то ли заплакать.
Некогда ни плакать, ни смеяться. Все, отсмеялся и отрыдал. Живей. Твоя смерть тебя ждет.
И она, смерть его, такая красивая, как во всех рыцарских, тевтонских романах: железо и огонь, и белое поле, и алмазный снег, и военный
И она такая уродливая, смерть, такая гадкая: хрипы и просьба о пощаде, ведь так хочется жить, жить во что бы то ни стало, и глотать воздух, и ведь он еще не видел, как рождается его ребенок, он только безумно целовался и яростно спал с этой бешеной итальянкой, она была его первая и последняя женщина, а он еще хочет женщин, и хочет детей, и хочет прожить жизнь долгую, как пророк Мафусаил, о нем из большой старинной Библии читала ему в детстве Изольда; а тут из тебя выпустят кишки, и он сам, перед смертью, увидит воочию свои потроха, и как же это страшно и тошнотворно, этого же нельзя, этого же никогда не будет! Зачем ты обманываешь его, русский солдат?! Зачем уводишь на волю, под метель и ветер?! Разве нельзя прикончить его прямо здесь?! В этой их вонючей госпитальной землянке?!
– Давай. Шуруй! Шнель!
И Гюнтер встал с лавки, и уронил шинель на земляной пол.
Переступил через нее. Пошел впереди, Иван сзади.
По земляным ступенькам вышли на простор, под ветер и звезды.
Все так, как он и предполагал: белая пустая ширь азиатского, страшного поля, земля цепко схвачена синими когтями мороза, ярко и бешено пылают в черной пустоте неба цветные колючие звезды.
Глаза неба. Глаза зверей. Глаза людей.
Самые страшные глаза у смерти: они улыбаются.
Кальсоны Гюнтера трепал ветер. Ногам было холодно. Босые ступни крючились на снегу. Скоро он перестанет чувствовать все. И холод тоже.
Под исподней рубахой врезались в кожу живота и груди бинты. Хороший хирург ему сделал операцию. Зачем? Чтобы он опять почувствовал жизнь на губах, в зубах, в глотке, а потом кусок вырвали у него изо рта?
Гюнтер поглядел на Ивана. Иван поднял автомат.
Прицелился.
– Хенде хох!
Зачем Иван так крикнул?
А чтобы легче было убивать.
Два мальчика стояли друг против друга: русский и немецкий, и один должен был убить другого. Здесь и сейчас.
Гюнтер вздрогнул и стал медленно, медленно поднимать руки. "Это во сне. Мне все это снится, и я сейчас проснусь".
Он поднял руки высоко, к самым звездам. Коснулся кончиками пальцев ярко горящих, злых звезд. Они обожгли ему пальцы. Он закусил губу. Терпеть. Перетерпеть. Терпеть уже недолго. Сейчас все кончится. Сейчас! Ну!
– Хенде... хох!
– Я уже поднял руки. Что тебе еще надо?
– спросил Гюнтер ледяными губами.
Он не слышал своего голоса и не чувствовал рта.
Это кто-то другой за него сказал.
Тот, кто выше его; кто сделал все эти звезды, и снег, и ветер, и белое поле, и эту дикую
И внезапно лютая радость затопила его, он погрузился в нее с головой, осчастливленный, веселый, пьяный, как на свадьбе. Что это?! Он не знал. Такое с ним было впервые. Эти звезды сорвались с небес и захлестнули его. Звезды поймали его в сеть. Он бился сначала, вырывался, но блаженство опутало, заклеило сладостью рот, связало руки, и мысль текла кристальной, хрустальной чистой водой. Он застывал на морозе глыбой льда - и тут же таял от биения сердца своего, и костер сердца плавил все, возжигал мир изнутри и снаружи. Снега горели! Огни горели! Горел черный ствол автомата в дрожащих руках советского солдата! Горело, освещая все вокруг, лицо Гюнтера - ярче полной Луны над полями, ярче огня, ярче адского взрыва! Если он превратился в огонь - значит, смерть это огонь, и это воистину прекрасно?! Да, Бог?! Да?! Ответь!
"Я сам стал Богом сейчас. На миг", - подумал он ясно и бесповоротно.
Иван держал чужое, ненавистное тело на прицеле.
Автомат постыдно дергался в руках.
Он впервые убивал человека.
Он понял: он не может.
"Стыд тебе, Ванька, позор. Ты, а еще на охоту с батькой хотел пойти! В Пандиковский лес! Стреляй! Стреляй же, мать твою еть!"
И увидел, изумляясь, чуть автомат из рук не роняя: озарилось изнутри странным светом, воссияло над снегами фрицево это, наглое, бледное от близости смерти лицо.
И отпрянул Иван, отшатнулся от этого света.
Отшагнул. Еще шаг. Другой. Третий.
Свет убивал Ивана. Свет поражал его.
– Чудо, елки... Сгинь, пропади...
С поднятыми вверх, к звездам, руками недвижно стоял немец, и голые ноги его уходили глубоко в нападавший за ночь снег.
– Ты... ты это... знаешь что? Давай...
Иван сам не знал, как это слово слетело у него с языка.
– Беги!
И стволом автомата махнул вдаль
– Беги, парень! Шнель! Шнель!
Гюнтер, глядевший мимо Ивана, в белый простор, перевел на Ивана страшные зрачки.
– Беги? Вас ист...
Понял.
Опустил руки.
Не верил.
Покачал головой: нет. Не побегу.
"Побегу, а ты выстрелишь мне в спину!"
"Не выстрелю. Беги!"
Говорили глазами.
Гюнтер посмотрел на свои босые ноги. Опустил руки.
Поднял ногу и ударил себя по голой ступне.
"Я замерзну в одном белье и босой".
"Стой! Сейчас!"
Иван бросил на снег автомат. Гюнтер глядел, как русский сумасшедший солдат раздевается перед ним на морозе. Стаскивает с плеч шинель. Сдергивает сапоги. Один сапог, другой. Размотал шарф и тоже швырнул ему. Гюнтер поймал. Понюхал. Шарф пах женщиной.
Перед Гюнтером на снегу лежало обмундирование. Иван, в портянках, теперь переступал на снегу точно так же, как босой Гюнтер.
– Давай!
– дико завопил.
– Одевайся, мать твою за ногу!
Гюнтер глядел на ворох солдатской одежды на резучем, колком снегу.