Белое и красное
Шрифт:
Кадев молча пододвинул босой ногой табурет и сел.
Они вдвоем снимали комнату, которую их хозяин-якут перегородил тонкими досками на две клетушки, оставив в перегородке место для печи, так как ею обогревались обе части. Вначале Кадев поселился в меньшей, с окнами на север, дверцы печки находились на его половине, но он был совершенно нечувствителен к холоду и по собственной инициативе печь никогда не топил, поэтому Чарнацкому, хотя он был человеком довольно закаленным, пришлось переселить соседа в свою половину.
— Что, уже выпил?
Кадев выпивал частенько, бывали такие периоды, когда он находился в подпитии с раннего утра до самого вечера. Но это не мешало их совместному
— Никто, брат, еще не придумал лучше водки средства против вечной мерзлоты.
— Вечная мерзлота?
— Вечная мерзлота, брат. А быть может, Россия. А, все одно.
Кадев был из анархистов и чудом избежал «столыпинского галстука». Он был пожизненно приговорен к ссылке в Якутск. Все ссыльные — и русские, и поляки — сторонились его, считали человеком погибшим, понимая, что ему уже ничем помочь нельзя.
— Неплохо придумал, — беря у Кадева папироску, сказал Чарнацкий. — Вечная мерзлота! Никаких тебе перемен, жизнь без борьбы, без надежды. Вечная мерзлота истории.
— Когда пойдешь на почту, спроси, нет ли мне перевода.
Кадев жил на деньги, получаемые от отца, полковника в отставке.
Чарнацкий заглядывал на почту ежедневно. Ждал вестей из Иркутска.
— Хорошо. Только я вначале зайду в библиотеку.
— Зачем, брат, тебе все это?
Кадев имел в виду письма, которые Чарнацкий писал по вечерам. Надо сказать, соседом он был предельно тактичным, и вечерами, когда Чарнацкий в очередном письме убеждал Ирину, что она единственная и неповторимая, Кадев не приводил свою тунгуску.
— Зачем хожу в библиотеку? — Чарнацкий сделал вид, что не понял вопроса. — Возможно, мои записки о поляках в Якутии кому-нибудь когда-нибудь пригодятся.
Материалы о поляках посоветовал ему собирать адвокат Кулинский.
— Кому-нибудь когда-нибудь… «Еще Польша не погибла…»[1] Погибла, погибла. А сейчас гибнет Россия… Что там Россия… Вся наша цивилизация гибнет. И скорбеть нечего, смысла не вижу во всем этом, брат. Вся история рода человеческого — и кто ее только придумал? — не имеет никакого значения. Какая разница, от кого она началась — от Адама и Евы или от обезьяны, от бога или дьявола?
И как бы наперекор этим словам о бессмысленности всего сущего Кадев подошел к окну и распахнул форточку. В комнату ворвался холодный воздух. Табачный дым закачался волнами и потянулся наружу.
Анархист Кадев среди ссыльных выглядел весьма неопрятно: опустившийся, в обшарпанном кожухе, в нечищенных сапогах. Бороду не расчесывал и, пожалуй, более года не заглядывал к парикмахеру. Встречаясь с другими ссыльными, рассказывал всегда какие-то мрачные истории. «От него несет одновременно и водкой, и пессимизмом» — так лаконично и точно сказал о нем друг Чарнацкого Антоний Малецкий. Но Чарнацкий знал, что сосед его моется каждый день, что его обстирывает тунгуска и вообще в совместной жизни он вполне терпимый человек.
Кадев опять глянул на календарь.
— Послушай, брат, а знаешь, что я делал одиннадцать лет тому назад именно в этот день?
У Кадева была феноменальная память на мельчайшие подробности и даты. Он даже иногда зло пошучивал: мол, если б он в свой последний арест принял предложение охранки сотрудничать, из него получился бы второй Азеф.
— Ну откуда же мне знать?
— В этот день я садился на поезд в Иркутске. Весть об амнистии застала меня в Верхоянске, брат. Присоединился к группе большевиков, они торопились и решили ехать на собачьих упряжках в Усть-Алдан. Мороз, пурга, а мы в путь. До Якутска добирались уже на оленях. А здесь, в Якутске, хочешь верь, хочешь нет, так
А в глазах его Чарнацкий прочел сожаление — нет теперь таких людей. На пароходы нанимаются, в библиотеках работают, драмкружки создают, огороды разводят.
Ждали прибытия поезда. Специального. «Едет! Едет!» — послышались голоса. Люди забрались на деревья, на крыши складских помещений, висели на телеграфных столбах, торчали на заборах. По мере приближения поезда накатывались радостные крики. Полковник в отставке с аккуратно подстриженной бородкой и глазами навыкате в красных прожилках всякий раз, как от железнодорожного полотна доносились крики «ур-р-ра», вытягивался в струнку и выкрикивал: «Мы верноподданные государя императора и тебя, всевышний боже!» Адвоката Кулинского это соседство поначалу раздражало. Но еще больше возмущала его группка молодых людей, устроившихся на будке дорожного мастера, почти над самой его головой. Они кричали и размахивали огромным флагом, полотнище заслоняло адвокату железнодорожные пути и толпу.
— Таня, вы упадете!
— Держите меня крепче!
— Крепче?!
Сверху раздался смех.
«Не понимают важности момента», — возмущался Кулинский. Интересно, многие ли в этой толпе действительно что-либо понимают?
Иркутск еще никого так не встречал. Подобной толпы не было даже в тот памятный день, 16 августа 1898 года, когда прибыл первый поезд. Когда была открыта Великая Сибирская магистраль.
Паровоз предупредительно свистнул, поезд медленно приближался. Кулинского сегодня уже ничто не могло удивить. Он равнодушно принял факт, что на паровозе стоят рабочие из железнодорожных мастерских и размахивают красными стягами. Значит, произошла торжественная встреча ссыльных на Иннокентьевском вокзале, и теперь они ехали на крышах, ступеньках вагонов и даже забрались на паровоз.
— Да здравствуют мученики за свободу! — крикнули с будки.
И опять перед взором Кулинского поплыло красное полотнище, загородив все, а когда наконец оно взметнулось вверх, он увидел украшенный еловыми ветками и стягами вагон, а в дверях — людей в арестантских халатах. Интересно, есть ли среди них поляки?
— За царя, за Россию! — выкрикнул все тот же полковник. Он плакал от радости и стоял, вытянувшись в струнку. Раздались звуки «Марсельезы», рабочие пели «Интернационал».
— Приехал? Скажите, приехал? — обратился полковник к Кулинскому.
— Кто?
— Его высочество!
Кулинский удивленно посмотрел на своего соседа. Безумец. Старческий маразм. Чем все это кончится? Не каждый день рушатся империи!
Он направился к вокзалу — хотелось быть свидетелем всех происходящих событий. В такие моменты почему-то кажется, что у истории свидетелей будут толпы, а проходят годы — и некому подтвердить свершившееся.
Вначале отозвался басом огромный колокол на Тихвинской церкви. С в о б о д а! — поплыло над городом. С в о б о д а! С в о б о д а! — вторили серебристым звоном колокола Спасской церкви и Богоявленского собора, всех двадцати трех церквей Иркутска. Чуть задержавшись, присоединился к этому перезвону неспокойный, напряженный колокол польского костела.