Белое и красное
Шрифт:
Спокойным, ровным шагом майор прошел сквозь толпу. Она молча перед ним расступилась.
— Командир полка, — объяснил один из часовых. — Не захотел присоединиться к нам.
Вслед за майором в воротах появилось два офицера. Знаки различия у них были сорваны. У одного подбит глаз. Они с трудом прокладывали дорогу, толпа напирала, всем хотелось посмотреть на обесчещенных офицеров. Картина хорошо уже знакомая и всегда возбуждающая.
— Даже не скажешь, кто из них хуже. Оба негодяи, — долетели до Чарнацкого слова часового.
В воротах появился еще офицер, его встретили взрывом смеха. Он был в одном исподнем и потому постарался поскорее, бочком,
— Какой прыткий!
— Бабы, заслоните глаза!
— За что ж его так? Солдат обкрадывал. А, новое обмундирование продал. За сколько, говоришь, сынок? Не слышу…
— Хватай его! Лови, лови!
За интендантом никто не погнался, только дворняга, заинтересовавшись тесемками на кальсонах, попыталась было схватить беглеца, что вызвало новый взрыв смеха.
«Действия взбунтовавшихся солдат, бесспорно, имеют стихийный, неорганизованный характер», — отметил про себя Чарнацкий. Нет вожаков, руководителей. Удивило его также, что солдаты сразу повели переговоры. Ничего путного из этого не получится. Нерешительность — это он знал из истории — оборачивается поражением.
— Смотрите, пушки! Пушки! Вон там, выше.
И Чарнацкий увидел, у него было хорошее зрение, как артиллеристы, не спеша, по всем правилам, занимают позицию. Оттуда артиллерия могла вести огонь и по казармам, и по бывшему дворцу генерал-губернатора.
«Если артиллеристы не на стороне восставших, тогда конец». Толпа стала редеть, люди расходились, и часовым уже не надо было сдерживать штыками ее напор. Чувствовалось, как на их одиноко торчащие фигуры давит пустота, они отступили к самой ограде, поближе к воротам.
Чарнацкий заметил в толпе Ядвигу. Она напряженно вглядывалась в лица солдат.
Может, Долгих и… прав…
Леонид Львович, отсутствовавший несколько дней, опять появился в доме Долгих. Как всегда, перебирая длинными пальцами струны гитары, скромно улыбался. Боевую тревогу в юнкерской школе отменили, в Иркутске воцарились покой и тишина.
— Быстро вы с ними управились?
Петр Поликарпович смотрит на жениха своей дочери умильным взглядом.
— Операция подавления бунта была проведена быстро и четко. Практически без потерь с нашей стороны.
Леонид Львович рассказывал с таким подъемом, словно это он командующий округом Краковецкий, он отправлял победные донесения в Петроград. Заметив, что переборщил, залился краской — как всегда, когда смущался. Затем опять нервно принялся теребить струны гитары.
— А ты, Леонид, того… того… сам стрелял?
— Стрелял. Один раз. Они быстро сдались. Кто-то вбил им в голову, что они смогут обойтись без офицеров, а когда мы их окружили, тотчас превратились в стадо баранов.
— Видишь, Ян Станиславович, — хозяину хотелось, чтобы все разделяли с ним его восхищение Леонидом, — посмотри, какая у нас российская молодежь. В них вся наша надежда, братец. Любой приказ выполнят. Не знаю я, какое нутро у всяких там англичан или французов… Керенскому, может, лучше знать, вроде хочет у нас французские или английские порядки ввести. Наверное, поэтому одно несчастье за другим и валится на нас. А русский, дорогой ты мой, как только проснется, сразу должен почувствовать, что есть над ним власть. Власть, с которой шутить нельзя. А то в голову полезут всякие мысли, появятся желания. Даже у такого чиновника, как я, который ни
— Курица не птица, Польша не заграница!
Леонид Львович произнес это таким тоном, будто хотел сделать приятное Чарнацкому, как бы подтверждая, что он им не чужой. И был удивлен неприязненным взглядом Чарнацкого. Странный народ эти поляки!
Чарнацкий всматривается в лицо юнкера. Вчера подавлял бунтующих солдат, завтра будет усмирять сибирскую деревню, а послезавтра… И эта его «курица не птица…». Да, Леонид Львович… Вечная мерзлота. Повеяло когда-то в России холодом, так и не может она оттаять.
За спиной он услышал топот. Приближался казачий патруль. Один из казаков отделился от своих, почти вплотную подъехал к Чарнацкому, обдав его запахом конского пота и водочным перегаром. Какое-то время скакал рядом, внимательно приглядываясь и не переставая поигрывать нагайкой. Патруль исчез за поворотом, а этот все присматривался к Чарнацкому, хотя Ян всем своим видом дал понять, что не испытывает никакого интереса к всаднику. Наконец пришпорил коня, обдав Чарнацкого комьями грязи. «Вечная мерзлота, — вспомнилось ему. — Кажется, я должен быть доволен, что у него не было желания протянуть меня нагайкой по спине».
На Главной улице ему опять встретился патруль. Дамы в салопах, богато одетые мужчины радостными возгласами приветствовали казаков, героев дня. И юнкеров тоже.
Адвокат и на этот раз был в прекрасном расположении духа. Он вслушивался в цокот копыт за окном с таким восторгом, будто это скакали польские уланы.
— Я вижу, вы в хорошем настроении. Приятные новости из Петербурга?
Кулинский собирался было ответить, но вошла пани Ядвига.
— Спасибо, что вы меня увели с этого плаца, — обратилась она к Чарнацкому. — Едва вернулась домой, как там началось.
«Домой? Интересно, доволен ли адвокат, что Ядвига совсем здесь обжилась, — подумал Чарнацкий. — По всему видно, доволен».
— Я помешала вашему серьезному разговору?
— Ян спросил меня, какие новости из Петербурга. Ничего особенного. Более серьезные события произошли здесь, в Иркутске. Я считаю, это переломный момент. Но на вас наши разговоры о политике, наверное, наводят скуку…
— Я современная женщина.
В доказательство чего Ядвига закурила.
— Переломный момент потому, что власти уяснили себе, как слабы бунтовщики, вся эта солдатня. Стоит прекратить болтовню, не уступать, действовать — и сразу становится ясно, у кого преимущество. Демократия продемонстрировала свою силу.