Белое на голубом
Шрифт:
Хранитель Омнигус, если и знал что-то о судьбе наследника, на его лице это никак не отразилось, он повторил:
– Нет, Ваше Величество, мне ничего не известно.
– Ах ты, старый пройдоха! По глазам вижу, что ты что-то знаешь! Но ты же будешь упорно молчать...
– промелькнуло в голове у Онхельмы, а вслух она сказала, - Нам нужен регент.
Она встала, прошлась по комнате, потом остановилась напротив хранителя печати, сцепив руки в замок, и заговорила:
– Мое горе велико. Мой муж, государь, болен и не приходит в сознание. Мой ребенок...
– она сделала драматическую паузу,
– Государыня...
– начал Омнигус.
– Прошу, дослушайте меня.
Хранитель кивнул.
– Я говорю это все, потому что вижу, как бы плохо ни было мне, я не могу оставить страну беспризорной. И если вы и Совет поможете мне, я могла бы взять это на себя. Так я могу рассчитывать на вашу помощь?
Старый хранитель печати снова наградил царицу пронизывающим взглядом, молчал несколько секунд, видимо просчитывая варианты, но произнес:
– Можете, государыня Онхельма.
– Хорошо. Спасибо Омнигус. Будьте любезны, прикажите созвать Совет.
Совет собрался меньше, чем через час. На нем выступила царица, а после нее взял слово Омнигус. Убедить членов Совета оказать всяческое содействие царице - новой регентше не составило труда. Тем более что на эту должность и не претендовал никто из присутствующих. Один из членов Совета спросил:
– А что будет, когда государь Вильмор очнется?
– О, - ответила царица, - Я молю Создателя об этом! Если мой муж очнется, я с удовольствием вернусь к женским делам.
Поверили или нет, но приняли единогласно.
А потом в тронном зале было назначено торжественное объявление решения Совета народу. Собрался почти весь город. Глава Совета выступил и объявил, что на время болезни государя Вильмора власть переходит к государыне Онхельме. Народ приветствовал новую Властительницу, люди подходили к трону. Все-таки Онхельме приятно было видеть, что народ принял ее без возражений.
Но тут к трону подошли пять женщин, закутанных в глухие черные одежды и покрывала так, что даже их лиц не было видно, и поклонились. Невольный страх пронзил царицу. Женщины в черном поклонились и отошли, а она спросила камеристку Милу, стоявшую с ее веером рядом с троном:
– Кто они?
– Матери тех, казненных.
Мороз по коже...
Вот уж не думала Онхельма, что так неприятно будет ей их видеть. Что они станут для нее вечным укором. Но и разделаться с этими женщинами у нее сейчас не хватило бы духу, слишком странные и двойственные чувства она испытывала. Слова вырвались у нее спонтанно:
– Передай, чтобы они не появлялись в моем присутствии.
– Хорошо, государыня, - Мила поклонилась.
Все удовольствие от торжества пропало.
Онхельма поняла также, что никогда не сможет пойти в их жилища. Однако это сделать надо. И пусть этим займется ее камеристка.
А после торжественной церемонии, несколько омраченной этим досадным происшествием, Онхельма отправилась проведать Вильмора. Тот по-прежнему был без сознания, и только слабое редкое дыхание подтверждало, что государь жив. Отпустив ненадолго слуг и оставшись наедине с ним, царица довольно весело и остроумно пересказала недвижимому и не подававшему признаков жизни мужу все, что
– Видишь, милый, раньше я была твоей постельной игрушкой, а теперь все наоборот. Ты. Моя игрушка, прикованная к постели. Каламбур.
Она рассмеялась, бросила последний взгляд на неподвижное восковое лицо мужа и ушла. Возможно, это было жестоко с ее стороны. Возможно. Особенно, если учесть то обстоятельство, что несчастный Вильмор на самом деле был в сознании и все понимал. По счастью Онхельма об этом не знала. А царю очень больно было слышать горькую правду о себе. Но зато он, во всяком случае, убедился в невиновности своего молодого сводного брата и наследника Алексиора, и это давало удовлетворение. Не имея сил не то, что пошевелиться, даже вздохнуть поглубже, государь Вильмор тяжело переживал, считая произошедшее с ним справедливой расплатой за недальновидность и глупость. Предпринять ничего он не мог, в его теперешнем положении он мог только горячо молиться. Не о себе, себя уже давно считал мертвым, о стране, о будущем, о наследнике, вынужденном скрываться где-то вдали. Да просить прощения у Мелисандры, что обманул ее доверие и предал любовь.
Против кровати, на которой лежал Вильмор, окруженный сиделками, стоял Сафор, темный дух, старейшина. Видя мучения человека, заключенного в безжизненном теле, он вздохнул. Потому что помочь его телу уже ничем не мог. Но мог помочь душе, разделив с ним его одиночество. Только Вильмор еще не был к этому готов.
Глава 28.
Рано утром к Евтихии приходил Нириель, рассказал, что с матерью и остальными все более или менее в порядке, чуть-чуть посидел и ушел. Просто не знал пока, как себя с ней вести. Очень угнетающе она на него действовала, хоть несчастной и не выглядела.
А голубка Евтихия, оставшись одна, все утро вышагивала по пещере в ожидании Морфоса, постепенно убеждаясь в том, что мучить слушателя, рассказывая истории маленькими порциями, просто бесчеловечно. Впрочем, какая человечность, где тут люди? Тут одни духи да птицы непонятные двухсущностные... Когда ей показалось, что она просто взорвется от нетерпения, Морфор подал знак о своем появлении покашливанием.
– Кх-кхмммм...
– Дедушка, ну наконец-то!
– взвилась птица, Евтихия проявила чуть больше хороших манер, - Добрый день, уважаемый Морфос.
Плевать было птице на хорошие манеры, она выпалила:
– А когда вы расскажете продолжение?!
– Кхммм, - древнейший сделал глубокомысленное лицо, - Сначала надо поесть.
– Не хочу ягод, хочу про птицу!
– начала канючить птица.
Тогда Морфос обратился к Евтихии, как наиболее разумной:
– Если не хотите ягод, будут вам зернышки. Но сначала поесть!
– Да, уважаемый, спасибо уважаемый, - покивала головкой Евтихия, и шикнула на птицу, - Пошли быстро, пока древнейший не передумал. А то не будет тебе ни обеда, ни продолжения истории!