Беломорско-Балтийский канал имени Сталина
Шрифт:
Переноску восьмидесяти километров Мурманской дороги вначале взял на себя НКПС и даже организовал для этой цели особый трест Севзапжелдорстрой. Отделение треста выехало в Май-губу в составе 96 человек и во главе с неким Маевским, человеком словоохотливым, большим любителем природы, вояжа и тетеревиной тяги. Шли дни, Маевский вздыхал на карельские закаты, шлялся с ружьецом, частенько катался в Мурманск.
Нарубленный
Подчиненные прибавляли в теле, убивали служебные часы на письма родным и знакомым.
Рапопорт наведался в трест, вышел на линию, она лежала на старом месте нетронутая. На рельсах стоял неизвестный человек в путейской форме и, приладив к штативу трубку, исследовал горизонт. Рядом буйно храпел в траве еще один, должно быть подручный.
Рапопорт пригласил Маевского к себе на Медвежку. Яков Давыдович не любит шума, бурных сцен, и разговор прошел в полутонах.
— Скажите, товарищ Маевский, что вами сделано по переноске пути?
— Можно, — с готовностью согласился тот. — До сих пор мы занимались заготовкой технического снабжения.
— Например?
— Например, приобрели 20 палаток.
— Вы меня извините, но я отлично помню, что эти палатки я вам дал лично, а по договору вы должны все приобретать сами.
— Не возражаю. Зато я набираю рабочую силу.
— Но это же мои лагерники.
— Мы привезли деревянные лопаты и метлы.
— Сколько?
— Три вагона.
— Послушайте, надо, как бы выразиться, иметь исключительную голову, чтобы везти из средней России в лесистую Карелию пучки прутьев и грубо обструганные доски. Не будем ссориться. У меня компромиссное предложение: чтобы через трое суток от вас здесь не осталось следа. Мы сами будем переносить дорогу. Я запросил об этом Москву и получил директиву.
Маевский хотел было что-то возразить, но Яков Давыдович посмотрел на него — это был обычный рапопортовский взгляд, глубокий, с искоркой — и собеседник понял, взялся за кепку.
— Кстати, что у вас там за человек с трубкой скучает на путях? — спросил Рапопорт.
— Практикант Ленждиза.
— Прихватите и его с собой.
— Хорошо, — покорно согласился Маевский.
Инженеры сравнивали Рапопорта с другими чекистами:
— Техника ему дается, а чувств — маловато. Другие тоже строги, но сколько в них душевности, какой подъем в речах. Хоть покричал бы когда Яков Давыдович, — нет. Не поймешь его, холодноват. Вот идет сейчас слет, выступил бы, сказал что-нибудь…
Яков Давыдович пристально рассматривал одного из делегатов. Это был тот самый инженер, который после первого совещания в вагоне рассказывал соседям о Рапопорте.
«Что-то знакомое — в крючковатом носе. Тот же нелюдимый взгляд. Та же манера сидеть приподняв плечи и опустив голову.
Неужели он?» — догадывался Рапопорт.
Он подозвал начальника отделения и спросил фамилию заключенного. Тот сказал.
— Откуда?
— Из Воронежа.
— За что осужден?
— Выдал большевистскую подпольную организацию.
Не переставая изредка взглядывать на знакомого лагерника, Рапопорт сидел и думал:
«Вот сейчас подойти к нему, взять за подбородок и поднять голову: „Чего согнулся? Помнишь январь семнадцатого года, студентов Юрьевского университета, эвакуированного в Воронеж, кружок большевиков? Рабичева, Иппа, Карасевича, меня — Рапопорта — помнишь? Ты бывал с нами и так же вот прятал глаза. Почему нас выследили? Скажи, кто выдал нас?..“»
Человек понемногу начинает распрямлять спину. Вот он поднимает голову, поднимает руку над головой, просит у президиума слова, идет к сцене. Он поднимается на сцену по узкой доске, доска гнется под ним, и он балансирует, чтобы не упасть. Человек говорит о неполадках на трассе, предлагает, как их изжить, рассказывает о своем рационализаторском изобретении. Он говорит смело, с горячим увлечением.
Рапопорт тихонько поднимается. Перед глазами все еще балансирует на доске фигура. Яков Давыдович решает:
«Нет, не стоит напоминать ему. Доска еще слишком узка для него, и он снова может сорваться…»
Рапопорт направляется на цыпочках к выходу и в самых дверях говорит начальнику отделения:
— Я уезжаю. Прошу хорошенько посмотреть вот за этим, что сейчас выступает. Если он на самом деле искренен, то через месяц доложите мне о нем.
Первое совещание административно-технического персонала Беломорского строительства было назначено на 6 часов вечера 25 ноября 1931 года.
Три руководителя строительства выехали в этот день впервые осмотреть начало работ на ближайшем участке трассы.
К местной погоде они еще не привыкли.
Погода тасовалась, как колода карт. Каждый раз приходила не та масть.
Шел снег. Человек в первой машине старался не шевелиться, боясь потерять тепло насиженного места.
Вдруг, как в гости, приходило солнце — веселое и вымытое.
Потом брызгал дождь, и все вокруг становилось сизым. Сизая вода, сизый мох, сизая сосна, а над ними пустое, без всякого цвета небо.
Машина шла по дороге, которой еще не было. Она обогнула круглую железную печь, похожую на кипятильник. Это была литейная.
Машина маневрировала, боясь наткнуться на белые, гладко обструганные колышки. То были будущие прачечные, ларьки, мастерские и бани.
Машина выехала на пустырь. С обоих концов, как на футбольном поле, торчали ворота. Это был склад технического снабжения. Навстречу попался человек. Он волочил бревно: кусок будущего клуба.
На берегу Онежского озера стоял щит с голубой надписью, чужой и одинокий, как попугай. То была водная станция «Динамо».
Автомобиль проехал Медвежью гору и выбрался на дорогу в Повенец.
Человек, сидящий позади шофера, не глядел по сторонам: за десятидневное пребывание в Медвежьей горе ему надоел местный ландшафт. Он предпочел бы иной, механизированный пейзаж, с экскаваторами, подъемными кранами, паровозами, многотонными грузовиками, катками; пейзаж с мощными камнедробилками, бетономешалками и катерпиллерами.
Человек этот был инженер Могилко. Он думал: «Десять дней — это большой срок для ГПУ. Здесь могли бы уже быть все нужные механизмы».