Беломорско-Балтийский канал имени Сталина
Шрифт:
Три женщины в ватных стеганых мужских кацавейках и белоснежных платках проворно сдирали с веревок залубеневшие рубахи и бросали в снег. Рубахи не падали. Они стояли, расставив рукава, как гипсовые.
Из саней выгружали обмундирование — кацавейки, штаны, варежки, боты, валенки.
Связки одежды летели в хлористый снег.
Этап пропустили в баню.
В числе прочих он разделся и вступил в горячий пар.
Здесь было много разного народа.
Голые бурята сидели на мокром полу бани. Пользуясь
В баню он вошел мужиком. Из бани вышел лагерником. В казенном белье и в казенном обмундирования, сильно и чуждо пахнущем дезинфекцией, он почувствовал себя совсем худо, бесприютно.
Наступила ночь.
В глубине лагеря над какими-то воротами горела красная бумажная звезда. Из замерзших окон на расчищенный снег падали полосы света.
Над просекой лагеря стояло крепкое дыхание езды и ходьбы.
Под сапогами и чунями визжал снег.
Мимо прошли какие-то двое с лопатами на плечах.
— Слыхать, кунгурцы пришли, — сказал один из них негромко, — ничего не знаешь?
— Кунгурцы? — испуганно спросил другой и опустил лопату.
— Кунгурцы, — со вздохом подтвердил первый. — Факт, кунгурцы.
Они тягостно замолчали.
Где-то с визгом оторвалась, отлипла дверь. Вместе с паром на мороз вырвался басовитый перебор гармоники. Дверь глухо захлопнулась.
Тишина.
Пахло щами и печеным хлебом.
Он вошел в барак.
Так зимней ночью на полустанке, тяжело дыша, входит с вещами человек в вагон дальнего следования.
Вагон живет налаженной, установившейся вагонной жизнью. Люди давно перезнакомились, пригляделись друг к другу. Уже все известно. Известно, кто куда едет, зачем едет, по какому делу. Известно, кто что везет, у кого какое место.
Люди ходят друг к другу в гости, пьют чай, играют в шашки, рассказывают анекдоты, поют песни.
Густой человеческий дух, теплый и неподвижный, стоит в обжитом вагоне.
Новый пассажир входит, впуская морозную струю воздуха, и останавливается в проходе, отыскивая свободное место. На него никто не обращает внимания; вернее, все делают вид, что не обращают внимания, а на самом деле искоса поглядывают на него, оценивают, продолжая свое времяпрепровождение.
Он вошел в барак, как новый пассажир, с чувством неловкости и одиночества.
Барак напоминал вагон.
Нары были расположены в нем, как в вагоне, одна над другой по четыре, две и две, и длинный проход, коридор, как в вагоне
Люди сидели и лежали на койках.
Но были столики, табуретки. Топилась печь. Железная труба, вся осыпанная искрами, дышала темным, малиновым жаром. В углу стоял веник. Дымились валенки, разложенные возле печки. Кое-где на дощатых стенах — бумажки, картинки, открытки.
Старичок-дневальный указал ему место и равнодушно отошел к двери, где у него была целая мастерская — молоток, гвозди, в баночках краска, фанера, клей, кожа. Он делал фанерные чемоданы.
Желтые фанерные чемоданы и баулы виднелись под многими койками. Видать, старичок недурно поторговывал.
Новичок сложил свои вещи на койку и, не спуская с них глаз, чтобы, не дай бог, не сперли, поклонился обществу.
— Добрый вечер, граждане.
Как видно, «граждане» не особенно понравилось обществу.
— Здорово, — ответил кто-то неохотно. И общество продолжало свой разговор. Новичок стал прислушиваться.
— Сто двадцать, — сказал со вздохом молодой щербатый парень, до такой степени распаренный печкой, что казалось, вот-вот его красное круглое лицо потечет, как масло, на фуфайку.
— Кто? — спросил сумрачный дед с черной, пористой, как бы пробковой шеей.
— Я.
— Ты? — дед ядовито прищурился.
— Ага. Сто двадцать. Ей-богу.
— Когда это было? Не заметил.
— Было.
— Туфта! — закричали вокруг.
— Факт. Люди могут подтвердить. Сто двадцать.
— Туфта! — небрежно заметил дед.
Парень кривился, чуть не плакал.
— Туфта! Туфта! — кричали вокруг.
Новичок подошел поближе.
«Ишь ты, — подумал он, — в „туфту“ играют. Интересно».
Едва он приблизился к печке, как на него обернулось сразу несколько человек. Долго смотрели, подозрительно и грозно щурясь.
— Ты кто такой? Кунгурец?
Новичок испугался.
— Нет, зачем. Из-под Херсона.
Люди засмеялись.
— Он новый, с этапа, — отозвался из угла дневальный, вынимая изо рта гвоздик и аккуратно приколачивая кусочек кожи.
— А! — равнодушно сказали игроки и продолжали свое дело.
— Сто двадцать! — жалобно закричал парень.
— Загибаешь.
— Ну, сто двенадцать!
— Туфта!
— Сколько же, если не сто двенадцать?
— Не больше чем девяносто.
— А! Девяносто?
Парень стал багровый.
— Сто двенадцать самое меньшее! — крикнул он в азарте, хлопая тяжелой рукой по столику.
— Туфта! — захохотали вокруг. — Туфта! Туфта!
Новичок помялся и, выждав минуту, сказал:
— Я извиняюсь, это что за игра такая: туфта?
По крайней мере минуту все молчали в странном напряженном оцепенении, глядя на него немигающими глазами. И вдруг это молчание рухнуло. Люди повалились друг на друга, колотили ногами в пол, кашляли, задыхались, катались по койкам.
От хохота тряслась труба, с трубы сыпались искры.
— Туфта! Ах, туфта… Игра туфта… Вот так херсонец нашелся на нашу голову. В туфту его мать!