Бельский: Опричник
Шрифт:
«Незаменимый помощник. Он останется при моей руке всю мою жизнь».
Через день, однако, пришла отписка от Пушкина и Плещеева. Их весть разнилась с вестью от Бельского во многом, особенно в поведении самого окольничего, которого народ избрал правителем и внял его приказу никого не карать смертью из сторонников Годунова и даже самого Федора. Не добавили в отписке Пушкин с Плещеевым его слова о праве судить подданных только одному государю, и получалось, будто окольничий воспользовался доверием москвичей и сам судил бояр и даже незаконно восседавшего на троне Федора Годунова. И уж совсем наветом звучало известие, будто Богдан Бельский навязал Думе себя в качестве главы посольства как правитель.
«Мне не нужен правитель, который решает за меня. Я — не Федор Иванович! Я стану править сам!»
Тоже роковая ошибка. Никто и никогда не правил единолично. Даже самые отъявленные диктаторы. Рядом с ними всегда советники. Одни наушничают, другие вроде бы говорят открыто. У Дмитрия Ивановича в советниках-наушниках были иезуиты, а дворовыми воеводами при нем князь Голицын и Салтыков, ближними людьми — боярин князь Мосальский и окольничий князь Долгорукий. Они и посоветовали (иезуиты на ушко, воевода и ближние люди открыто) не оставлять в живых ни Федора, ни его матери, чтобы не возникло в будущем никаких осложнений. Вот он и послал в Москву воеводу Басманова с ратью, дабы поддержать при нужде Голицына, Мосальского и Сутупова, коим надлежало расправиться со всеми Годуновыми. И еще с патриархом Иовой.
Впрочем, воеводу Басманова с детьми боярскими можно было бы и не посылать: Москва приняла безропотно посланных государем знатных вельмож исполнять его волю. А те, не стесняясь ничем, забыв о приличии, окрыленные доверием самодержца, начали дело не столько решительно, сколько вызывающе грубо. Не беря во внимание, что патриарх Иов совершает литургию в храме Успения, они в сопровождении вооруженных детей боярских ввалились в храм и, даже не останавливаясь послушать божественное пение, даже не перекрестившись, поднимаются без боязни смертельного греха на алтарь, стаскивают оттуда Иова и принимаются грубо сдирать с него священные одежды.
— Я сам! — твердо заявил Иов, отстранив грубые руки насильников.
Он снял с себя панагию [33] и положил ее к иконе Владимирской Божьей Матери, считавшейся главной иконой русской православной церкви. Писанная кистью первоапостола, она с внедрением христианства всегда находилась в стольных городах — Киеве, Владимире и, наконец, в Москве. Владимирская Божья Матерь считалась символом духовной власти над Русью.
Иов, осенив себя крестным знаменем, пал перед иконой на колени.
33
Панагия— круглая иконка с изображением Богоматери; нагрудный знак архиереев.
— Пред этой святыней я был удостоен духовного сана архиерейского и многие годы хранил целостность православной веры, ныне же вижу бедствие церкви, торжество обмана и ереси. Матерь Божья! Спаси православие в многострадальной Руси!
Ему подали черную ризу, и он смиренно облачился в нее. Из храма вытолкали его пинками.
Вот так царь Дмитрий отомстил патриарху за благословение иноков покуситься на его жизнь.
Следующие шаги посланцев государевых — к тому старому дому Бориса Годунова, откуда он вероломством вышел на вершину власти, вывел на эту вершину и семью свою, на славу мимолетную, конец которой — гибель.
Казаки атамана Корелы заступили путь Голицыну, Мосальскому, Молчанову, Шерефединову и троим быкоподобным стрельцам.
— По чьей воле?
— По воле государя нашего, Дмитрия Ивановича.
— Оповещен ли окольничий Бельский?
— Повторяем: по воле государя единодержца!
Позвали атамана Корелу.
Тот, выслушав князя Голицына, распорядился:
— Шагайте, казаки, за мной. Мы свое дело сделали, теперь пора домой, в Кромы.
Марию Годунову, Федора и Ксению слуги оповестили, что у входа в дом идет спор. Казаки не пускают присланных самозванцем, но те, похоже, берут верх.
Спокойно встретила вдовствующая царица Мария весть о грядущей расправе над ней и ее детьми. Перекрестившись, молвила с величайшим безразличием:
— Бог милостив. По его промыслу все происходит.
Она наверняка считала, что заточат ее и Ксению в монастыри, судьба же Федора ее страшила, но мать держала свой страх в груди, силой воли сохраняя внешнее спокойствие. Ввалилась свора. Голицын и Мосальский в один голос:
— Приступайте!
Облапили женщин и Федора стрельцы, растащили по разным комнатам. Царицу удавили сразу же, с Федором стрелец не справился, позвал на помощь остальных, и сообща они одолели строптивца.
Одна Ксения осталась жива, но на счастье ли свое? Ей предстояло какое-то время находиться в царских покоях и только после этого принять насильный постриг.
Расправившись с семьей Бориса Годунова, Голицын, Мосальский и Сутупов принялись за всех родственников неудачно начавших основывать новую царскую династию в Руси. Всех оковали и отправили в темницы дальних городов Низовья и Сибири. Семена же Годунова велели страже прикончить дорогой, что и было неукоснительно исполнено. В Переславле.
Мало всего этого. Трупы матери и сына выставили на позор на Лобном месте, объявив при этом, что они сами лишили себя жизни ядом. Не удосужились убийцы при этом, хотя бы приличия ради, прикрыть следы удушения.
Ложь всегда воспринимается людьми не с восторгом, поэтому все более и более горожан начало жалеть жестоко убитых, вспоминая добро и забывая о злом, свершенном даже Борисом.
Лишь несколько дней спустя погребли удушенных в девичьем монастыре Святого Варсонофия на Сретенке, присоединив к ним и самого Бориса Годунова, тело которого извлекли из раки в Михайловском соборе и переложили в деревянный гроб.
Это перезахоронение тоже не всем москвичам легло на душу.
По собственному ли усердию посланцы Дмитрия Ивановича выставили трупы царицы Марии и Федора Годунова, перезахоронили Бориса, стараясь угодить царю-батюшке, или по приказу самого Дмитрия Ивановича, значения не имело: многие москвичи, не задумываясь, восприняли происшедшее как лицемерное злодейство. Первые семена сомнения брошены. Слишком уж разнились слова добросердечного послания царя москвичам и дела, последовавшие за этим посланием.