Белые скалы Дувра

Сенькин Яков

Это был молодой учитель физкультуры. Он приметил во мне одно важное для бегуна качество – на последнем круге я мог без напряжения, резко, прибавить в скорости и уйти от пелетона (группы бегунов). Он сказал, что если я согласен, то он сделает из меня олимпийского чемпиона на полуторке (1500 м). При этом нельзя не ценить его честность: Александр Иванович признался, что, уцепившись за меня – золотого мальчика, – он выберется из этой дыры. В этом был резон. Тренер по легкой атлетике не похож на тренера командной игры. Он может вести спортсмена всю его карьеру. И порой на крупных соревнованиях я замечаю их. Они стоят в первых рядах зрителей (им не дают пропусков в тренерскую зону) с секундомером в руке и, преодолевая шум трибун и расстояние, кричат что-то своим воспитанникам, пробегающим по дорожке, так они ведут график забега – самое важное для бегуна. Я согласился, и началось…

Вообще спорт необыкновенно важен для молодого человека. Тут, в сжатом виде, вся жизнь: и тревога, надежда, и мандраж перед стартом, как в первый раз с женщиной, и возбуждающий шум толпы (в этом смысле понимаю азарт лошадей на ипподроме), и внезапная сухость во рту, и невесомая теснота шиповок на ногах, когда вступаешь на гаревую дорожку. Стартовый выстрел срывает тебя с места и запускает внутренний секундомер, как таймер на мине из финала западных триллеров о герое, спасающем за эти секунды мир. Кажется, что в беге ты не дышишь, лишь свистит в ушах воздух, и молотом стучит сердце. Но и в эти три-четыре

минуты ты успеваешь и подумать, и проявить расчетливость, терпение, хитрость, и, конечно, риск и волю, как ни банально звучит, к победе. А в конце так ослепительна радость торжества, когда ты первым утаскиваешь грудью такую податливую финишную ленточку, а она, твоя пассия на трибуне, видит этот ошеломительный триумф! Победа всегда и везде нужна человеку, она поднимает степень уважения к себе. И, конечно, за всем этим стоит (увы, опять очевидная банальность) труд, тяжелейший труд. Каждое утро тренер будил меня, и до школы два часа я тренировался по его программе, которая должна была вывести меня (согласно его многолетнему плану) на пьедестал почета Олимпиады 1972 года в Мюнхене (помню, более всего он опасался кенийских бегунов и постоянно примеривался к ним). После уроков мы шли на вторую двухчасовую тренировку или бежали в лесу кросс на выносливость. Потом он массировал мне ноги. Все было по-честному – а в наши дни ему впаяли бы статью по педофилии. И так каждый день два долгих года. Он прогонял меня с танцев, не давал глотнуть пива и, внезапно выйдя из-за угла школы, вырывал из моего рта сигарету. Он запрещал мне даже болеть и страшно ругался, если я простужался. Каждую неделю Александр Иванович давал моей матери меню для меня, и, если у нас не хватало денег, он покупал продукты сам – при том, что у него была своя семья, а зарплата школьного физкультурника невелика и ныне. И результаты мои непрерывно улучшались – в 8-м классе я стал победителем в воинской части, обойдя взрослых мужиков на двух дистанциях, и получил третий взрослый разряд, последовали окружные, городские, областные соревнования, второй, первый взрослые разряды. Мы отправили в округ документы на получение звания кандидата в мастера. Когда я был в десятом классе, тренер стал планомерно готовить меня к поступлению в Ленинградский институт физкультуры имени Лесгафта, для чего собирался ехать со мной в Ленинград и там поселиться, чтобы вести меня дальше по графику чемпиона. Вот тут-то и стали возникать возрастные проблемы: ведь мой мир оставался предельно аскетичным, тогда как все парни уже имели девушек и хвастались победами иного свойства. Я же, как идиот, накручивал круги на школьном стадионе, отмечая пройденное выброшенными из кармашка спичками, а они там, в кустах, шуршали и пыхтели. И это, выражаясь современным языком, напрягало.

Но важнее было другое – мне не хотелось идти в большой спорт. Александр Иванович делал из меня профессионала последовательно, по-научному, он жестко вел меня по жизни и… тем самым подавлял мою романтическую личность, угнетал мой вольный дух. Между тем я по-прежнему читал запоем исторические книги (и даже вполне научные – помню, как осилил сборник статей о 1812 годе и замахнулся на Рене Декарта, обменяв его в солдатской библиотеке на «Каменный пояс» Федорова), и еще – я по-прежнему слышал зов белых скал Дувра, я отчаянно хотел быть историком и никем другим. И вот, после получения аттестата зрелости, в одну из дождливых ночей я вышел из дома (мама уже уехала в другую воинскую часть, и опустевшую квартиру мне предстояло сдать коменданту), написал тренеру прощальную записку, пролез через дыру в колючке – так ходили наши солдаты в самоволку, – в темноте прошел по лесной дороге несколько километров, поймал поутру попутку и… уехал в Ленинград. Больше я никогда не встречал своего тренера. И вот я перед вами… Полсотни лет с той самой ночи меня мучило чувство вины перед Александром Ивановичем, но я не мог поступить иначе, я не мог жить без свободы и истории, в которой и обретал свободу. И еще – белые скалы Дувра тоже не давали мне покоя и нередко грезились по ночам. И вот, достигнув семидесяти лет, я осуществил детскую мечту – поехал в Нормандию, сел в Кале на паром и… увидел белые скалы Дувра, те самые, которые Набоков называл «сахарными». Это удивительное зрелище – за несколько десятков верст от берега, на фоне синего неба, в утренней розовой заре, из серых вод Ла-Манша возникло будто бы неземное мерцание, потусторонний свет, а потом начала расти вверх и разворачиваться в ширину ослепительно белая, как альпийский снег, полоса, затем она стала превращаться в окаймленную сверху зеленью лугов гигантскую стометровой высоты белую стену английского берега. Это и были белые скалы Дувра! Свершилось!

2017 год

Ножки президента Буша

Как-то ранним зимним утром 1991 года зазвонил городской телефон (впрочем, тогда иного и не существовало), и женщина на ломаном русском языке (быстро, впрочем, перешедшая на английский) сообщила, что на мое имя из США пришла продовольственная посылка и что надлежит (непременно с паспортом!) явиться… а далее был указан адрес у черта на куличках, вроде Оккервиля… В общем, Ultima Thule. На семейном совете решили ехать за даром на машине, москвич не заводился, пришлось снимать аккумулятор, подзаряжать его дома, в тепле. Наконец, к вечеру экспедиция выехала к цели по мрачному, утопавшему в снегах тогда еще Ленинграду. Время было голодное. Конечно, мы с голоду не умирали: моя мама, собрав со всей семьи карточки, отоваривала их в длинных очередях – тогдашнем центре информации «где и что достать». Мы же добывали деньги кто как мог. Жена моя непрерывно переводила книги наших американских коллег – открывшаяся для них возможность опубликоваться в изучаемой стране вдруг стала сбывшейся сказкой, и они получали под это гранты для переводчицы. Я же читал лекции на предприятиях от Общества книголюбов. Вообще это было святое книжное время, когда победители популярнейшей телепередачи «Что? Где? Когда?» получали в качестве приза книги, а омерзительный дух наживы еще не витал над их круглым, с коником, столом. Впрочем, у меня были заготовлены два проекта на совсем уже голодное бессоветское будущее. Согласно первому проекту, на деньги (огромные – пятьсот долларов!), внезапно свалившиеся на меня из Фонда Сороса, как и на ряд других интеллигентов Ленинграда, я купил к своему москвичу прицеп, а также мотоблок. Мною двигала надежда взращивать в только что обретенном за восемьсот рублей псковском имении величиной с гектар картошку и ею зимой питаться. Второй проект был интересней. Я стал ходить в какой-то ДК (типа пищевиков) на курсы печников. Расчет был прост: получив сертификат печника («Мы – печники, и дух наш молод!»), я соберу из непьющих докторов наук бригаду (два-три человека), и летом мы примемся класть печки в садоводствах, а зимой на заработанное безбедно сидеть в «Публичке». У этой инициативы существовали реальные перспективы: известно, что все печники – люди необязательные в деле, но обязательные в пьяни, а тут являемся мы – трезвые, серьезные, с сертификатом в рамочке. Фронт же работ был тогда необычайно велик, всех властно позвала к себе земля (жрать-то было нечего!), а как уж холодна бывает наша «карикатура южных зим», все знают и цену хорошей печке – тоже. Проекты, правда, потом заглохли сами собой – начались грантовые поездки в Америку и Японию…

Итак, мы ехали и ехали себе по зимнему городу, проваливаясь в дорожные

ямы, залитые ледяной окрошкой. Наконец, прибыли на окраину – там, на Оккервиле, я никогда до этого не бывал и с тех пор – тоже, держа в сознании образ этой местности, гениально созданный Татьяной Толстой. И там мы нашли освещенный (а уже стемнело) вагончик, возле которого на крылечке стоял мент, ютилась небольшая, тихая очередь… Жена осталась в машине, охраняя ее от угона (что с этой несчастной машиной потом, после двух неудачных для угонщиков попыток, все-таки и случилось), а я стоял, переминаясь на морозе, в очереди и делал предположения о континуальности каузальных оснований происшедшего, пока не вычислил дарителя и с теплотой думал о том самаритянине, который прислал мне «ножки Буша» – именно из одних куриных ножек состояла такая посылка. Я так и видел сквозь время и пространство, как он – лучший из всех встретившихся в моей жизни директоров научных институтов – сидит в своем уютном офисе в Вашингтоне и, склонив свое доброе, румяное и умное лицо в огромных очках, подписывает чеки на мясные посылки нескольким таким же, как я, бедолагам, которые после годичного гранта в его институте упрямо вернулись в студеную Россию, хотя могли и остаться. В начале 1990 года, когда Горбачев опомнился и предпринял попытки пугнуть распоясавшуюся парочку, Вильнюс и Ригу, и в стране запахло репрессиями, директор предлагал мне подать на грин-карт, но я отказался – как говорил лесковский Левша в ответ на подобное предложение: «Мы к своей родине привержены, да и глаз наш пристрелявши». Известно, что издали, из-за бугра, все, что происходит в России, кажется значительно страшнее, чем на самом деле там, в России, «бездны на краю». Эта посылка – трогательное внимание далекого друга – несказанно согревала мою душу в наступивших сумерках, да я и сейчас бесконечно благодарен ему и госдеповским организаторам этого чудесного мини-ленд-лиза.

«Ножки Буша» пришлись как нельзя кстати – это был медовый месяц русско-американских отношений, к нам устремился непрерывный поток западных гостей, самых разных, порой случайных. Сначала ехали профессора, потом по их наводке зачастили аспиранты. Помню такого юношу из Америки, который сопровождал груз соли почему-то в Соликамск, или английского историка-писателя, которому нужно было позарез сочинить книгу о Потемкине… Но в основном приходили слависты, которые, наконец, смогли свободно приехать в страну, язык, литературу и историю которой они столько лет и за такие гроши изучали. Я всегда поражался их любви к России, которая и для родных своих детей – злобная мачеха, бесчеловечная, закрытая гулагская страна, а уж для них – тем более… Не забуду, как в 1967 году, я, движимый любовью к старине, отправился по тому маршруту, который буквально вскоре превратился в «Золотое кольцо России». В Ростове Великом я стал фотографировать на свою убогую «Смену-4» местный кремль, и тут внезапно на меня, бородатого незнакомца, напали бдительные ростовчане. Они грубо закрутили мне за спину руки и повели таким унизительным образом (как ныне водят приговоренных к пожизненному заключению убийц) в местную кутузку. И только студенческий билет истфака спас меня от неприятностей, но пленок спасти не удалось – дежурный их, к моему несказанному горю, засветил…

И вот они, слависты – эти искренние любители России, – движимые самыми добрыми чувствами, как птицы весной, летели к нам и… попадали на наши кухни, переживавшие тогда свой звездный час – позже мы стали просто водить гостей в открывшиеся во множестве рестораны. А как известно, гостей принято угощать по-человечески, то есть кормить, что тогда было крайне непросто. Помню жену моего московского приятеля, которая тихонечко плакала в коридоре, страшась, как бы иностранный гость в ответ на ее обязательный для радушной хозяйки вопрос: «Еще?» – действительно не попросил бы добавки: в закромах у нее было хоть шаром покати, как и в окрестных магазинах. А тут двадцать кэгэ ножек! «Гуляй, Ваня! Ешь опилки, я хозяин лесопилки!» Ах, эти белые ножки… черт! – тянет цитировать Пушкина! В общем, почти все эти ножки съели американские гости и кот Кирюша, который поститься ради светлого будущего России не собирался и посему громко страдал от отсутствия мяса, узнаваемо, немного по-китайски, выговаривая это слово: «Мсяо!» Из этого пассажа читатель, конечно же, уяснил, что я тогда, в тот темный вечер, посылку с ножками имени президента № 41 получил и донес до машины благополучно. Последнее слово употреблено здесь не случайно. Выйдя на крыльцо вагончика с драгоценной посылкой в обнимку, я вдруг заметил то, чего не увидел раньше (правильно Набоков писал, что отличительная черта русской интеллигенции – невнимание к деталям): вдоль всей улицы, на расстоянии сорока-пятидесяти метров друг от друга, переминались на морозе страшенные амбалы – квадратноплечие мужики в ловких коротких куртках и черных лыжных шапочках. На мой немой вопрос, что бы это все значило, мент на крыльце сказал: «Все, товарищ, под контролем, это наши люди, охраняют дорогу до остановки автобуса – были случаи, когда хулиганы отбирали у старушек посылки…». Господин Буш! (хотя и покойный!), мы помним ваши ножки! Спасибо!

Гуляя по Покровке, я подумал, что сошел с ума

Сегодня, 27 февраля 2020 года, гуляя в дождливый и сумрачный вечер по Покровке, я дошел до Земляного вала и остановился в недоумении: неведомо откуда сверху неслась мелодичная музыка, она прерывалась, и женский голос размеренно произносил: «Двести тридцать два, двести тридцать три, двести тридцать четыре» – и так до двухсот сорока, а потом вновь звучала электронная музыка и неведомый голос снова отсчитывал: «Двести тридцать два, двести тридцать три» и т. д. Спускался густой туман, столб, с которого слышался замогильный голос, в нем исчез, как и перспектива, и мне – зрителю жутковатых фильмов про появление «Неведомого» или про десантирование на Землю инопланетян – стало как-то не по себе. И я обратился к стоящему рядом под зонтиком молодому человеку с вопросом, что бы эта хрень значила? Он неожиданно обернулся и радостно воскликнул: «Как? И вы тоже слышите это? Спасибо вам, а я-то подумал, что схожу с ума! Спасибо, дорогой!» Мы постояли, послушали, тепло пожали друг другу руки и, довольные тем, что с нами все в порядке, разошлись. Удивительно многообразна наша столица!

Вечный трек, или Записки невольного натуралиста

Это продолжается все тридцать лет, пока мы живем здесь, в псковской деревне, и наверняка длилось не менее миллиона лет и до нас. Весной, как начинает пригревать солнце и таять лед на озере, к воде из леса через дорогу и наше поместье устремляются тысячи жаб, с виду отвратительных, но очень добрых внутри: почти каждая из них несет на своей широкой спине худощавого самца, слившегося с ней в бесконечном любовном экстазе. Движутся они медленно-медленно. Иногда этот неспешный любовный кортеж останавливается – внезапно у счастливца появляется соперник, и этот Дубровский, наскочив сбоку, старается скинуть пригревшегося на спине подруги ездока, тот отчаянно сопротивляется, отпихивая нахала передними лапками с кулачками, страшно похожими на людские, потом вдруг возникает еще один Ромео, в итоге они образуют кучу-малу, довольно неприятную, так как здорово похожи на человеков, занятых сами знаете чем, да еще в компании. Затем из ледяной воды слышится спевка хоров: у лягушек, которые живут в озере и никуда не таскаются, и пришлых жаб разная тональность и громкость квакания, а поскольку их множество, то возникает некая слитная и рваная одновременно мелодия, напоминающая отрывки из симфоний Берга. Хор слева от мостков-лодочного причала я называю Бостон-симфони, а справа – хором Александрова и устраиваю им конкурс. При этом вокруг поют соловьи, а за озером страдает выпь, добавляя низких тонов в этот концерт.

Конец ознакомительного фрагмента.