Белый, белый день...
Шрифт:
Наконец она убрала пудреницу и снова улыбнулась ему почти светской улыбкой.
– Не берите мою просьбу близко к сердцу, – улыбнулась Елена.
Мордасов ответил не сразу.
– Вы поймите, девочка, – начал он раздумчиво. – Я уже так давно живу в другом, чем Россия, мире, у меня возникли другие ценности… Другие, достаточно жестокие представления о мире…
– Какие же, например? – спросила она почти кокетливо.
Он вздохнул и ответил не сразу.
– Например, знание… Для нелегко работающего артиста, что вокруг меня… Во всем
Мордасов раскраснелся и даже начал стучать указательным пальцем по столу.
– Но они держат в своих руках мир музыки, славы, денег… И поэтому…
Она перебила его:
– И поэтому Олегу нет среди них места? Так, да? Он неуверенно пожал плечами. Ей стало даже жалко Мордасова.
– Но вы же сами сказали, что он – гений?
– Был… – выпалил Лук. – Был!
К их столику подошли торжествующе улыбающийся метрдотель и невозмутимый Альберт Терентьич.
– Прошу вас, маэстро, – обратился к Мордасову мэтр. – Гонорар уже выплачен вашему импресарио.
Альберт Терентьич с невозмутимым видом кивнул и чуть похлопал ладонью по кейсу из крокодиловой кожи.
Лука Ильич на мгновение стал серьезным. Кивком попросил прощения у своей спутницы и решительным шагом направился к небольшому оркестру в глубине зала.
Он минуту-другую пошептался с пианистом и вышел вперед…
В зале раздались аплодисменты.
– Великий Лук Мордэ!.. Приветствуйте прославленного нашего гостя!
Голос метрдотеля был звонок и торжествующ.
Лук начал итальянскую песню вполголоса, но уже через несколько тактов его голос окреп, развернулся, как звучащий ветер, и слушатели невольно почувствовали озноб от этого божественного, свободного священнодействия.
Сто раз слышанные мелодии вдруг открылись таким глубоким драматизмом, что казалось, это не затрепанные песенки из «золотого песенного репертуара», а почти трагические арии великого Верди или Пуччини.
Одна за другой мелодии были наполнены такой свободой и мощью голоса, что казалось, ничто и никто больше не существует в этом ресторанном зале, кроме этого творящего чудо вокала артиста.
Мордасов поклонился, вспыхнули несколько фотовспышек… Оцепеневший зал через мгновение разразился овацией, криками «браво», даже женским визгом.
Лука Ильич раскланивался, благодаря и улыбаясь, успевал только подписывать автографы… С него лил пот, но он был счастлив. Он знал, что он победил и сегодня. Победил себя, аудиторию… Лука Ильич понимал, что в этот вечер первый раз пел в России.
– Спасибо, спасибо… Я тоже рад… Приходите завтра на мой концерт… Спасибо… Всем! Всем…
Когда Лука подошел к своему столику, он был пуст.
– Она ушла, – услышал он за своей спиной тихий, настороженный голос Альберта Терентьича.
Лука Ильич проснулся от сильной боли в груди. В глазах мелькали какие-то блестки. Кружилась голова… Предательская слабость обняла всю левую сторону тела…
Ему казалось, что он умирает.
– Ерунда… Ерунда, – шептал он про себя, пытаясь найти взглядом часы.
Было без десяти три.
На какое-то мгновение ему стало легче, но боль не уходила. Мысли путались.
– Ну, вот и все, – прошептал Мордасов. – И ничто уже не важно… Ничто!
Левая рука была бесчувственна. В голове нарастал какой-то прерывистый шум.
Он лежал, не в силах двинуться, не в силах позвать кого-нибудь.
«Бедный, бедный старик… – пронеслось у него в мозгу. – Один… в холодной, чужой постели. Так тебе и надо».
Лук набрался сил и, протянув почти бесчувственную руку к лекарству на тумбочке, достал пилюли. Положил две штуки под язык и снова закрыл глаза.
Все неслось в голове под закрытыми веками.
Он попытался приподняться на подушке, и это ему удалось. Глубоко вздохнул – раз, другой…
Головокружение вроде бы прекратилось.
Лука Ильич лежал в неудобной позе, опираясь на локоть правой руки.
Наконец он спустил ноги и сел в кровати. Голова сама упала ему на руки. В груди громко и часто, как загнанная лошадь, билось его слабое, натруженное сердце.
Но сидя ему было легче. Дыхание стало более спокойным и глубоким.
Он мог бы позвать Вэла, который спал в соседнем, смежном номере, но у него не было сил набрать номер телефона.
Так и сидел Лука Ильич, обхватив голову ладонями, неизвестно сколько времени.
Почему так получилось в жизни, что он уже давно один? Его постель никем не согрета. Нет рядом близкого человека… За что ему такое наказание? Он ведь уже старик, которому нужны и забота, и ласка. И просто чтобы кто-то родной был рядом!
Переезды, гостиничные номера, холодные простыни… Один засыпаешь, один просыпаешься… Так и умрешь где-нибудь в чужом городе, в чужой* постели…
Недолго уж осталось!
Да, были у него жены… Четыре! И все ушли… Или он ушел от них? Бросил, уехал. Оставил позади?
А куда же он рвался из каждого дома, что строил. И в Вероне, и в Португалии, и в Париже?
Страстная любовь никогда не посещала его жизнь. Была страсть к творчеству, может быть, к Славе… Страсть к совершенству… Хотя бы к совершенству его Голоса. Его, свой Голос он любил, кажется, больше всего на свете. И боялся, что он, Голос, оставит его… Когда-нибудь…
Но ведь так и произойдет! Ему уже шестьдесят пять! По всем законам природы дольше семидесяти он петь не сможет…
А что же тогда?