Белый, белый день...
Шрифт:
– Давай выпьем за то, что сегодняшний день был… что я оказался в вашем доме. Что узнал всех вас…
– И меня… Снова узнал?
– Конечно, снова… – Он пытливо разглядывал ее лицо, плечи, руки. – Ты стала совсем другой… Галочка! – Это обращение к ней вдруг прозвучало даже для него неожиданно ласково, проникновенно… И он повторил: – Га-лоч-ка!
Неожиданно наклонившись, взял ее руку и приник к ней долгим поцелуем.
– Я ведь, кажется, уже прожил жизнь, – начал Мордасов тихо, говоря будто только с самим собой. – И за всю мою
– Но твой Голос! Это же дар… – так же тихо, как и он, заговорила Галя. – Ради него можно от всего отказаться.
– Вот я и отказался, – вздохнул Мордасов. – Я сам стал приложением к своему Голосу. Его хранителем! Его футляром… Средством передвижения для Голоса… по всем странам мира.
– Значит… Это – твоя судьба, – значительно и все понимая, проговорила она. – И ты забудь обо всем! Кроме него!.. Кроме Голоса.
Он положил свою большую руку на ее голову и привлек к себе.
– До этого дня я и забывал… Обо всем! Обо всех! И мне было достаточно… Его!
– А ничего не изменилось! – сквозь слезы улыбнулась Галя Комолова. – День этот прошел… Скоро ты уйдешь, и все пойдет по-старому. Ты должен нести свой крест. А мы – свой…
Она прижалась лицом к его открытой ладони, и он почувствовал, как она почти сразу стала мокрой.
– Не плачь. Галочка! – попросил он ее. – У тебя прекрасный сын. Еще мама жива. И ты сама полна сил, надежд. Ведь ты – прежняя, Галчонок, травести из ТЮЗа.
В ответ она только отвернула лицо и бурно, но тихо разрыдалась.
Ее полные плечи вздрагивали, голова уперлась в красные руки, и все ее маленькое пухлое тело колыхалось от неудержимых рыданий.
– Я так ждала этого вечера! – наконец смог разобрать ее слова Лука Ильич. – Ничего особенного… просто тебя ждала. Как ты войдешь! Как сядешь за наш стол… протянешь руку. За чем-нибудь. Ведь так могло бы быть! Если бы ты не уехал! Если бы жизнь сложилась по-другому! По-обычному. Все как у всех! И Стасик звал бы тебя «папа». И не стеснялся бы тебя! А ты его называл бы «сынок»… Как все отцы на земле…
– Но ведь почти так и было? – Он попытался отвести ее пальцы от заплаканного лица. – Разве нет?
Галя выпрямилась, вытерла слезы и, вдруг улыбнувшись светло, какой-то чистой, словно промытой слезами улыбкой, сказала с благодарностью:
– Да! Почти так и было! Почти…
Через два дня Лука Ильич Мордасов вылетел первым классом японской авиалинии в Осаку.
В экономическом классе летели его менеджер Карл Греве, а также секретарь Альберт Терентьич и охранник Вэл.
Мордасов заказал себе виски и долго распробовал его – оно показалось ему с каким-то японским привкусом. Он попросил целую бутылку «William Crants» и остался доволен им.
Лука Ильич пытался заснуть, но скрытая, тщательно спрятанная тревога заставляла его бодрствовать…
На следующее утро после посещения дома Комоловой он узнал о внезапной смерти Олега Овсянникова. Он словно ожидал этого известия и не очень удивился. В душе он понимал, что то была последняя их встреча. Что он отдал дань старой дружбе… что навестил больного, спившегося, когда-то очень талантливого музыканта…
Он принес свои соболезнования жене покойного, послал венок, но сам на похороны не поехал.
Елена хотела передать цикл хоралов лично ему в руки, но Мордасов отослал ее по телефону к Альберту Терентьичу.
За час до выезда Лука Ильич позвонил Гале Комоловой и поблагодарил за прекрасный вечер в ее доме. Передал привет Калерии Викторовне и Стасу.
Сказал, что он еще свяжется с ними… На этой открытой ноте он, с облегчением положив трубку, понял, что покончил со всеми делами в этом городе, с Россией… что выполнил свой долг – перед самим собой…
Он страшно напился в последний вечер в гостиничном ресторане. Заснул и уже не помнил, как его сотрудники доставили его в номер.
Проснулся он среди ночи в ужасе от того, что потерял Голос – такой ему приснился сон.
Он попробовал взять несколько нот… Голос, казалось, стал еще лучше, гибче, свободнее, сильнее…
«От водки бас крепчает!» – вспомнил он знаменитые шаляпинские слова.
«Но ведь у меня не бас!» – вздохнул он про себя и подошел к окну.
Перед ним расстилались серо-красные разновысотные крыши города. Вдали виднелись какие-то старые высотки, шпили, новые небоскребы…
Это был один из сотен городов, которые он посетил и еще посетит за вторую половину своей жизни…
Особенно по утрам, когда еще город не проснулся, он всегда ощущал себя чужаком среди этого нагромождения камня, первых автомобилей, подземок, ранних прохожих, спущенных жалюзи, поливальных машин, позеленевших от старости неизвестно кому поставленных памятников и открытых пространств площадей.
Утром города казались ему покинутыми навсегда людьми, как после какой-то вселенской катастрофы, которую они не смогли пережить…
Да, он чужак и там, откуда ушел, и там, куда попал… Просто прохожий. Фланер. Его дело прогуливаться, шататься, слоняться без цели по городам и странам, глазеть по сторонам, примечая, но уже ничего не запоминая…
А по вечерам изредка давать волю живущему в нем духу… зверю… волшебству – своему Голосу!
До того последнего мига, пока он, Голос, не покинет его, Луку Мордэ. Или он сам не закончит свои дни то ли во сне, то ли наяву, то ли на больничной койке или в какой-нибудь зловещей авиакатастрофе…