Белый, белый день...
Шрифт:
Через три месяца Платон Васильевич понял, что его работа окружена заговором молчания. Какие-то намечавшиеся обсуждения откладывались, а потом вовсе отменялись. О его знаменитой на всю страну премии было напечатано петитом в паре изданий… О нем самом, о его триумфальном возвращении в Россию – ни слова.
Родина не приняла его труд… И даже словно осудила молчанием его высокое европейское признание.
Обедая как-то в очень нынче дорогом ресторане Дома литераторов, Платон Васильевич встретил там своего старого приятеля, как всегда немного навеселе, Савву Непомнящего. Выпили за встречу, что-то вспоминали
– Что же ты ни слова о моей книге не сказал? – остановил его Платон Васильевич.
Савва снова опустился на стул. Коротко глянул на него и вдруг выпалил раздраженно:
– А что тут говорить? Высшим судьей себя вообразил?! Вся русская литература тебе нехороша! Кого ты там милуешь? Разве что Платонова… Из Булгакова одну «Белую гвардию» привечаешь. Юру Козакова похлопываешь по плечу… Ну еще пару писательшик! А всех остальных – в одну кучу – жалких, пригнувшихся, с кукишем в кармане – роботов тоталитаризма. А борьба со всякими диктатурами Ленинами-Сталинами, Хрущевыми и Андроповами – вообще не дело для писателя! Так, что ли, по-твоему?
– Так, – тихо ответил Платон Васильевич.
– Ну и иди ты… со своими одеждами!.. – Савва встал и хлопнул ладонью по столу. – К такой-то матери! Оболгал… Оболгал ты всех нас! И себя – тоже!
Он повернулся и, резко дернув плечом, пошел к выходу. Платон Васильевич долго смотрел ему вслед, будто тот сказал что-то выдающееся.
Почти неделю Платон Васильевич сидел со своей книгой. То открывал ее посередине, то начинал читать сначала, то заглядывал в конец…
Да, все было так, как сказал ему Непомнящий! Он, Платон Васильевич, отрицал практически всю советскую литературу XX века! Больше того – он издевался над ней, над ее согбенностью перед властью… над ее жалкими попытками распрямиться перед ее безжалостным идеологическим гнетом… Убежать от него в двусмысленность, в недалекую фантазию, в описание природы или древней истории…
Везде и всюду Платону вещал несчастный замордованный, сдавшийся русский писатель. В лучшем случае рыдающий над своим народом и собственной судьбой.
И все это вряд ли заслуживало его сарказма, холодного отдаления, какого-то иезуитского равнодушия автора. Это была трагедия. Одна из самых великих литератур мира… И его трагедия – тоже. Как русского интеллигента, как литератора… Просто, как человека, прожившего этот век со своим народом, с его историей, которая включила в себя и его судьбу.
Почему же так произошло? Что подвигнуло его на эту холодную безжалостную книгу? Где не было ни героев, ни воителей, ни святых?.. А были одни лишь жертвы… И рабы!
Платон Васильевич не мог спать эти ночи. Он никому не звонил, и ему не звонили тоже. От него отвернулись… Его не хотели замечать – нет ни его… ни его книги!
Он не чувствовал себя предателем – он только понимал, почему его книга высоко была оценена на Западе! Почему ее так поднимали, тиражировали… Откуда появилась столь высокая Европейская премия! И столько университетских мантий…
Наверное, ему нужно было уехать навсегда из России и преподавать там, коротая остаток жизни на чужбине…
Такие мысли все чаще приходили в голову. В Москве, в России ему нечего было делать. Сейчас, во всяком случае…
Недаром говорится: «В России надо жить долго…»
Но что-то останавливало его… А пока ему захотелось тепла, моря, отвлечения от своих навязчивых дум… И он в два дня собрался и полетел в Анталию…
Ему был нужен этот незамысловатый курорт на… турецком берегу.
Платон Васильевич не помнил, как он доплыл до берега. Ему казалось, что последние метры кто-то сильный и умелый поддерживал его на воде. Наконец он почувствовал землю под ногами и, с трудом одолев еще три-четыре шага, буквально рухнул на горячую гальку. Сердце его словно рвали на части, дыхание было прерывистым и пульсирующим. Глаза, мокрые то ли от слез, то ли от морской воды, ничего не видели, кроме солнечного марева.
Кто-то большой и сильный наклонился над ним, и он почувствовал во рту знакомый вкус валидола.
Он на мгновение словно потерял сознание, а когда снова открыл глаза, то почувствовал, что силы возвращаются к нему.
– Спасибо… За помощь, – кивнул он в сторону стоявшего над ним молодого – за тридцать с небольшим – сильного, белокурого человека. – Большое спасибо!..
– Вы лежите, лежите, – остановил пытавшегося подняться Платона Васильевича его спаситель. – Может, в больницу?
Старик покачал головой и только усмехнулся:
– Нет-нет… Еще не время!
– Мне откуда-то знакомо ваше лицо? – спросил молодой.
– Давно болтаюсь на этом свете, – отмахнулся Платон Васильевич и поднялся на ноги. Головокружение уже прошло.
– Молодой человек, проводите меня до моего лежака. Он, кажется, недалеко. Кстати, как вас зовут?
– Антон… Антон Андреевич, – молодой человек с интересом смотрел на старика.
– Так идемте… Идем!
Платон Васильевич шел впереди – с каждым шагом все увереннее. Иногда он оборачивался, словно боясь потерять спутника.
Наконец они дошли до места Платона Васильевича. Он быстро достал из сумки портмоне и протянул вместе со своей визитной карточкой банкноту в сто «евро»:
– Это вы… Мне? – чуть опешил Антон.
– Вам, вам… За все в жизни надо платить. А уж за спасение – тем более, – отрывисто, почти зло бросил старик.
Антон посмотрел на купюру, потом на визитку и как ни в чем не бывало сунул их в задний карман шортов.
Платон Васильевич, нисколько не опешив, проследил за действиями молодого человека.
– А вы… Кто? Извините… – спросил старик, пристально вглядываясь в лицо Антона, но так не придя ни к какому выводу. – Вы здесь с семьей?
– Один, – коротко ответил молодой человек.
– А на второй вопрос ответа не будет… Антон пожал плечами:
– Поживем… Увидим.
Что-то необычное прозвучало в его голосе – почти угрожающее.
Платон Васильевич внимательно посмотрел на него. Пристально, не торопясь, разглядывал всего его как витрину.
Он был ладно скроенный, мускулистый, явно следящий за своим телом, с ухоженной, длинной прической, ногтями, одеждой… сравнительно молодой человек. Лет тридцати… трех… Примерный рост сто восемьдесят пять сантиметров. Даже смазливое лицо, только с неуловимым, все время меняющимся выражением глаз. Они были то почти детские… То усталые и старообразные… То улыбчивые и угодливые, то презрительные и жестокие.