Белый Бушлат
Шрифт:
Очередной рецепт, как убить время в гавани, состоит в том, чтобы перегнуться через фальшборт и задуматься, куда судьба вас загонит в этот день ровно через год. Занятие это для каждой живой души представляет живейший интерес. У меня даже есть определенный день определенного месяца в году, который я с самых ранних пор старался особо выделить в памяти, так что даже теперь я в точности могу сказать, где я был в этот самый день в том-то и том-то году, начиная с двенадцатилетнего возраста. И когда я совершенно один, перелистывать в памяти этот альманах почти столь же занятно, как перечитывать собственный дневник, и много веселей, чем читать в дождливый день таблицы логарифмов. Я всегда отмечаю его годовщину жарким из молодого барашка с зеленым горошком и пинтой хереса, так как день этот приходится на весну. Но когда вспоминать о нем пришлось на «Неверсинке», ни о барашке, ни о горошке, ни о хересе, разумеется, не могло быть и речи.
Но, может быть, самый действительный способ гнать перед
Всякий раз, как я принимаюсь убивать время в гавани, я приподнимаюсь на локте и оглядываю окружающих. Все они заняты одним и тем же делом; все они под замком; все такие же безнадежные арестанты, что и я; надо всеми тяготеют законы военного времени; все питаются одной и той же солониной и галетами; все носят одинаковую форму; все зевают, широко раскрывая рты; все потягиваются, как по команде. И вот тогда-то я начинаю проникаться к ним неким чувством любви и привязанности, основанном, надо думать, на общности наших судеб.
И хотя раньше я говорил, что держал себя на «Неверсинке» несколько в стороне от матросской массы, и хотя это было действительно так, и близких знакомых у меня было сравнительно мало, а закадычных друзей и того меньше, однако, по правде говоря, невозможно прожить так долго с пятьюстами таких же человеческих существ, как и ты сам, даже если они не принадлежат к самым лучшим семействам страны, и нравственный облик их нисколько бы не пострадал от дальнейшего воспитания; совершенно невозможно прожить, говорю я, с пятьюстами таких же человеческих существ, как и ты, не испытывая к ним сочувствия, а в дальнейшем не интересуясь в какой-то мере вопросом, как улучшить их бытие.
Истинность этого положения была довольно любопытно подтверждена, когда я познакомился с одной довольно сомнительной личностью, ходившей среди товарищей под кличкой «Ворсы». Приписан он был к носовому трюму, откуда иногда всплывал на поверхность, чтобы поболтать с матросами на палубе. Вид его никогда не внушал мне доверия. Заверяю, что честью знакомства с ним я обязан чистой случайности, ибо обычно, когда он, крадучись как закоренелый преступник, выползал из своей норы на вольный воздух, я старался убраться от него подальше. И тем не менее то, что рассказал мне этот трюмный житель, несомненно стоит внимания. Особенно же примечательна откровенность, с которой все это было сообщено человеку, относительно незнакомому.
Рассказ Ворсы сводился к следующему. Сам он, по-видимому, просидел долгие годы в тюрьме штата Нью-Йорк Синг-Синг за преступление, которого, если верить его торжественной клятве, никогда не совершал. По его словам, когда он отсидел свой срок и был выпущен на свободу, не бывало случая, чтобы, встретив кого-либо из своих товарищей по заключению, он не отправился вместе с ним в какое-либо питейное заведение, чтобы предаться воспоминаниям о былых временах. А когда ему приходилось особенно туго и он не знал, что делать, и все вокруг бесило его, он почти готов был пожалеть, что не сидит в тюрьме, где по крайней мере был бы освобожден от всякой заботы о хлебе насущном и содержался бы на общественный счет, как президент Соединенных Штатов или принц Альберт [236] . По его словам, у него была удивительно уютная маленькая камера, где он жил совершенно один и мог не бояться грабителей, так как стены ее были необыкновенно толсты, а люди заботились о том, чтобы дверь его была надежно заперта, и в то время как он крепко спал и видел сны, покой его охранял надзиратель, прогуливавшийся взад и вперед по коридору. В заключение тюремный житель добавлял, что все это он рассказал лишь потому, что сообщенное им вполне применимо к военному кораблю, каковой, как он утверждал, есть не что иное, как плавучая тюрьма.
236
Принц Альберт (1819–1861) — супруг английской королевы Виктории (1819–1901).
Касательно же странной склонности к братанью и общительности, проявляемой, по словам Ворсы, решительно всеми бывшими обитателями Синг-Синга, позволительно будет задать вопрос: не окажется ли это тем самым чувством — в какой-то мере напоминающим стремление вспомнить совместно пережитое, — которое братски соединит воедино всех нас смертных, когда мы сменим этот наш тюремно-военно-корабельный мир на нечто иное и лучшее?
Из вышеизложенного отчета о том, как нелегко было убивать время в порту, не следует, однако, делать вывод, что на «Неверсинке», пока он стоял в Рио, не производилось решительно никаких работ. Так, через долгие промежутки времени нам предлагали разгружать барказ, привозивший с берега бочки с пресной водой, которые опорожнялись в железные систерны, расположенные в трюме. Таким вот образом в чрево корабля было перелито почти пятьдесят тысяч галлонов воды [237] — трехмесячный запас.
237
Более 200 тонн. ( Прим. выполнившего OCR.)
XLIII
Контрабанда на военном корабле
Именно вышеописанному безделью следует приписать то, что во время стоянок в порту матрос на военном корабле всего более подвергается искушениям и чаще всего попадает в беду. Ибо хотя корабль и стоит на якоре в доброй миле от берега и днем и ночью вдоль бортов его прохаживаются часовые, однако все это не может совершенно воспрепятствовать проникновению на корабль береговых соблазнов. А тот, кто более всего накликает на голову матроса бедствий во время стоянок, разумеется, исконный враг и искуситель всех мореходцев — сатанинский бог пьянства.
Замурованный в своем корабле, где он отбывает томительные три года в некоем плавучем Ньюгейте [238] , из которого он не может бежать ни через крышу, ни подкопавшись под стены, он слишком часто обращается к бутылке, чтобы избавиться от невыносимой скуки безделья и невозможности никуда уйти. Казенной порции спиртного — четверти пинты в день — не хватает, чтобы взбодрить его; он готов поклясться, что грог безбожно разбавляют: он презрительно фыркает на него, утверждая, что вино стало что марля — жидель одна— он жаждет покрепче нажать на снасть, потуже выбрать конец, и многие, если бы только могли дорваться до опиума, отгородили бы себя стеной непроницаемого дыма от ненавистной действительности. Попробуйте втолковать ему, что delirium tremens и mania a potu [239] подстерегают пьяниц, он вам ответит: «Все, что отдает жизнью, лучше, чем если тебе Деви Джонс [240] крышкой от ящика нос придавит». Он идет напролом, как лавина, ему дела нет, увлечет ли он другого в своем падении, — любая встряска лучше, чем мертвенное прозябание в невыносимом одиночестве. Стоит ли удивляться после этого, что он способен пуститься во все тяжкие, чтобы раздобыть себе то, чего так страстно жаждет; стоит ли удивляться, что он готов платить втридорога, нарушать все уставы, подвергать себя риску постыдной порки, лишь бы не оказаться без этого живительного стимула.
238
Ньюгейт — лондонская тюрьма у бывших новых западных ворот старинного Лондона; упразднена в 1902 г.
239
Белая горячка и хронический запой (лат.).
240
Деви Джонс — дух моря, морской дьявол (часто употребляемое моряками выражение).
Между тем ничто так сурово не карается на корабле, как тайная доставка спиртного и пьянство — и за то и за другое существует одно лишь наказание, неукоснительно применяемое: порка у трапа.
Строевое начальство принимает все мыслимые меры, чтобы не допустить тайного проникновения на корабль спиртных напитков. Так, при стоянке в иностранном порту ни одна шлюпка с берега не имеет права приблизиться к кораблю без разрешения вахтенного офицера. Даже лодки, привозящие с дозволения начальства для нижних чинов фрукты, которые те могут приобретать за свои деньги, неизменно подвергаются осмотру, прежде чем хозяевам их разрешат вступить в какие бы то ни было сношения с командой. Осматриваются не только лодки торговцев, но без обыска, иногда по двадцати раз на дню, не обходятся даже многочисленные судовые шлюпки, непрестанно снующие между кораблем и берегом.
Производится обыск этот следующим образом: едва старшина-рулевой заметит шлюпку с полуюта, он немедленно докладывает о ней вахтенному офицеру, который вызывает к себе начальника судовой полиции. Сие должностное лицо становится у входа с трапа, и по мере того как команда гуськом проходит на корабль, он осматривает каждого, заставляя снимать шляпу, а затем, положив обе руки на голову проходящего, медленно проводит ладонями по его телу вниз до ступней, ощупывая все непривычные выпуклости. Если ничего подозрительного не замечено, матроса пропускают, и так продолжается до тех пор, пока не пройдет вся команда шлюпки, в среднем шестнадцать человек. После этого начальник полиции спускается в шлюпку и просматривает ее от носа до кормы, тыкая своей ратановой тростью во все уголки и щели. По завершении этой операции, если ничего не найдено, он поднимается по трапу, козыряет вахтенному офицеру и докладывает, что на шлюпке все чисто, после чего ее протягивают к выстрелу.