Белый человек
Шрифт:
Одна бабуля раскашлялась – вот и весь ответ, который получил Пейл. Но атмосфера в помещении значительно разрядилась. Люди переглядывались и жали плечами. Никто не знал, что сказать дальше. Поглядывали на старосту, но тот помалкивал. Руслан, почувствовав общее замешательство, спохватился и замахал руками:
– Да-да, нечего тут толпиться. У вас что, дел нет? Расходимся! Мы с Григорием сами здесь разберемся. А ты, Григорий, чего пришел? Тебе надо руку лечить! Как рука?
Люди нехотя послушались и вяло потянулись к выходу. Кто-то хотел остаться, но общий порыв увлек всех – точно так же, как заставил всех сюда прийти. Злой мужичонка не унимался и шипел, что Пейл все подстроил, но его уже никто не слушал. Кто-то угукал, но не задерживался. Пейлу удалось пристыдить людей, а стыд отрезвляет. Они пришли судить, а осудили их.
Староста и его семья все не уходили. Руслан вопросительно посмотрел на них. Григорий сделал неопределенный жест перевязанной рукой – чемодан он по-прежнему держал здоровой рукой – и сказал жене:
– Настя,
И по его тону все присутствовавшие поняли: быть беде.
IV. Прикосновение
Прикосновение – имитация полового акта. Представьте, что вы сидите в метро. Не знаю, известно ли вам, что такое метро, но раньше в больших городах был такой вид транспорта. Огромные яростные поезда, которые носятся под землей, как гигантские черви. Шуму от них было! До того как все накрылось медным тазом, эти земляные змеи перевозили миллионы людей во чреве своем. Люди набивались в них, как грешники в котел. На это стоило посмотреть: орды штурмуют узкие воротца, чтобы влиться внутрь и занять лучшие места – сидения. Когда-то народы, гонимые голодом и холодом, рвались так на плодородную почву. Да, народу раньше было – жуть. Весь этот чертов Приют уместился бы в метро, и еще осталась бы куча места. Но разговор не об этом – о прикосновении. Так вот, представь себя в метро: в этой бочке, забитой людьми. Холодно, все в уродливой плотной одежде, защищающей от мороза. Ты будто застрял в мамином шкафу, где на вешалках – одежда тебе не по размеру и все эти платья и кофты душат тебя, давят и забивают нос запахом затхлой теплоты. И вдруг ты видишь ее – самую красивую женщину, ту Единственную, что ждал всю жизнь. Хочется представить ее в легкой одежде, возможно, в красном платье – в противовес всем остальным. Изящную, тонкую, а не картофельно-круглую. Неважно, во что она одета; для тебя в этот чувственный миг есть только она – потом услужливое воображение дорисует детали. Она будет голой или в ярком обтягивающем коротком платье, или в пышном платье для бала, или в потертых джинсах и белой майке, или в элегантном пальто с загадкой наготы внутри, или в роскошных мехах и жемчужном ожерелье-петле… Фантазия украсит ее так, как тебе хочется. Эти несколько минут до того, как она сойдет с поезда, – ваше первое и последнее свидание. Дальше жадная толпа сожрет ее, и она вернется к своей жизни без тебя – к своему отцу, парню, мужу, чтобы он обнял ее, а не ты. Ты никогда не решишься подойти к ней, а если решишься, то толпа, сжимающая тебя со всех сторон, не пустит тебя, как если бы между вами была тюремная решетка. Все, что у тебя есть – одно мгновение, когда она протиснется сквозь человеческий лес к выходу, и твой палец, в который ты обратишься весь в отчаянном стремлении к ней. Твой палец – это твой изнывающий фалл, стрела Эрота, пущенная в молоко, дротик, устремившийся к пяте Ахиллеса. И когда ты коснешься ее своим пальцем – в этом кошмарном метро, в этом орфеевом подземелье – всего один-единственный раз ты сольешься с ней – не в единое целое, но в некую странную скульптуру, подобную Лаокоону и его сыновьям, которых змеи соединили в предсмертном объятии. Люди вокруг – та же змея, а духовная связь, искра, то последнее единение перед лицом смерти – промчится через твой палец. И она обернется, чтобы возмущенно посмотреть тебе в глаза, ты поймаешь ее взгляд – и потеряешь навсегда, как Орфей потерял Эвридику.
– Пейл, я давно хотел с тобой поговорить, – сказал Григорий, грузно усаживаясь на стул. Руслан настороженно смотрел на старосту, по-прежнему вжавшись в стол. Городовой напоминал старую больную птицу, которая вот-вот сорвется с верхотуры и рухнет в бездну.
– Ты меня извини, – продолжил староста, – я вспылил. Не оценил ситуацию.
Руслан поднял бровь: староста был резким человеком и никогда ни перед кем не извинялся. В этом была его принципиальная позиция, и он сам не раз говорил об этом: «Я олицетворяю здесь власть, и потому я всегда прав». Пейл тоже выглядел озадаченным – чужак, судя по всему, хорошо разбирался в людях и не верил в произошедшую с Григорием перемену.
Староста поставил стул спинкой перед собой, уперся в нее грудью и обхватил здоровой рукой, отчего дерево жалобно застонало. Чемодан, прислоненный к ножке стула, свалился, но староста не обратил внимания.
– Я помню тот день, когда ты появился здесь, Пейл, – сказал Григорий. – Он был такой же жаркий, как сегодня. В последнее время все теплее. И зимы не такие холодные, как раньше. Кажется, Господь решил нас изжарить. Или он перестал скрывать очевидное: мы живем в аду.
Староста говорил каким-то тихим надтреснутым голосом: как будто был слегка простужен. Или как будто что-то внутри него сломалось – не хватало только торчащих во все стороны пружин.
– Мне о тебе рассказал Данила, будь он неладен, – староста усмехнулся. – Он – наша Кассандра. Приносит только плохие новости. Помню: выхожу во двор, а там он стоит и мнет свою кепку. Я отчего-то сразу понял, что жизнь моя изменится. И вот оно как вышло.
Староста поднял забинтованную руку и повертел ей перед собой.
– Данила сказал, что видел дьявола. Он был пьяный в стельку. И ты, Пейл, показался ему дьяволом, – Григорий усмехнулся. – Представляю себе эту картину: ты, избитый, голый, весь в крови, бредешь вдоль берега. Твои пустые глаза смотрят в одну точку. В этом что-то есть, знаешь? Какая-то красота. Это как смотреть на грозу или на бурю. Ярость природы. Ведь ты, Пейл, – вихрь, который снесет Приют. И черт с ним, с этим городом. Мы все его ненавидим. Ты ведь за этим пришел, правда, Пейл? Признайся!
Руслан перевел взгляд на Пейла. Тот сложил руки на груди и угрюмо смотрел на старосту. О чем он думал? Пейлу не откажешь в уме, и он видел то же, что видел Руслан: староста не в себе. Смерть дочери и травма выбили его из колеи. Его поведение изменилось, даже лицо приобрело какие-то новые, пугающие черты. Глаза закрыты, рот приоткрыт, все лицо как будто оплыло, как если бы чуть подтаяло на жаре. Рисунок морщин и тени лежали на лице по-новому. По спине городового пробежал холодок: он читал, что у людей может крепко помутиться рассудок и на фоне ужасного стресса является новая личность. Неужели именно это он сейчас и наблюдает? Или тот староста, которого он знал, и был пресловутой маской, которую этот человек сбросил, помешавшись от горя.
– Слушай, Руслан! – обратился Григорий к городовому, и в животе у того возникло мерзкое чувство – предчувствие непоправимой, большой беды. – Не понимаю, зачем ты закрыл Пейла. Пусть идет и рушит, – Григорий с неожиданным проворством вскочил со стула и яростно пнул его ногой, – ЭТОТ ГРЕБАНЫЙ ГОРОДИШКО!
Стул с грохотом повалился на пол. Староста перешагнул через него и подошел к Руслану.
– Отдай мне ключи!
Изо рта Григория пахло как-то по-особенному. Сквозь запах плохих старых зубов и испорченных внутренностей проступало что-то еще. Какой-то сладковато-гнилостный запах. Наверное, так пахнет безумие, – подумалось Руслану.
Он решил не спорить, достал ключи от камеры из кармана и молча протянул их Григорию. Тот улыбнулся краешком рта и пошел к Пейлу. Ключ на удивление легко нашел замок. Можно было предположить, что рука Григория дрожит и он попадет не с первого раза. Однако он легко справился с задачей.
Лязгнула дверь. Но Григорий поступил странно – он не отошел в сторону, чтобы пропустить Пейла. Староста вошел в клетку и встал напротив Пейла. Старик едва доставал чужаку до груди. Пейл недоверчиво смотрел на Григория, но ничего не предпринимал.
Староста быстро сунул руку во внутренний костюм пиджака. В кулаке что-то блеснуло. Руслан напряг глаза.
Шприц.
Пейл опоздал на секунду.
Староста со змеиной быстротой, какую совсем не ждешь от грузного старика, вогнал шприц в плечо Пейлу. Тяжелая рука смахнула старосту в сторону, как назойливого жука, но было поздно. Григорий ударился спиной о решетку. Звук, который он издал, совсем не походил на стон: он смеялся.
– Глупый сукин сын! – прокаркал он. – Наивный ублюдок! Я попросил у Анатоля самое сильное снотворное, которое уложило бы и коня. И этот напыщенный индюк выдал его мне. Конечно, ведь бедняжка отстрелил себе пальчик. Вот он удивится, когда узнает, какое я нашел ему применение.
Пейл сделал шаг к старосте, оступился, качнулся в сторону. Выражение гнева сменилось сначала удивлением, затем предельным спокойствием. Пейл упал на скамью, но неудачно – соскользнул на пол.
– А вот теперь я с тебя взыщу по полной! – сказал староста, склонившись над чужаком. – Око за око!
Григорий плюнул на Пейла.
Евгений возвращался домой, к жене. Над Приютом чернела ночь – наверное, самая темная за все время существования этого городка. Появление Пейла, убийство Лилии – первые камешки обвала, который может смести привычную жизнь. Евгений и не знал, что так боится перемен. В нем происходили и другие, пугающие, постыдные, очень личные перемены; он все безнадежнее запутывался в паутине противоречий и не видел выхода из ловушки, в которой оказался из-за своей слабости. Полгода назад начался его роман с Глебом. Евгений с самого детства знал, что с ним что-то не так, что он не укладывается в привычные рамки: он читал это в своих снах, различал это в танце огонька собственного желания. Плотина, которую он построил внутри себя, держалась стойко и не давала течей, пока Глеб дерзко не разрушил ее. Это все он, Глеб, этот дерзкий мальчишка, соблазнил его. Но эйфория, которую испытал Евгений, когда поддался искушению, не продлилась долго: он по-своему любил свою жену, хоть и не получал никакого удовольствия от связи с ней. Он не хотел ее обманывать и не мог не обманывать. Но самое ужасное – Глеб ему совершенно не нравился. Он презирал его и считал пустышкой. Когда он видел его, этого красивого мальчика, у него по телу будто бежали электрические заряды, кипела кровь и он весь погружался в сладостную истому, предвкушая удовольствие. Только после любовного акта он терял к нему всякий интерес: все, что говорил Глеб, казалось Евгению раздражающей чушью, даже звук его голоса был неприятен. Ему приходилось нехотя отвечать на его жеманное воркование. В последнее время он все чаще думал о жене. Доходило до того, что в моменты измены он представлял ее перед собой. И эта проклятая двойственность – нежелание обладать женой и презрение к любовнику – сводила его с ума. Эти полгода он раскачивался как маятник – от невероятного блаженства до полного отчаянья. Постепенно, правда, начало вырисовываться решение: раздражение одерживало верх над страстью. Евгений хотел бросить Глеба, но только никак не мог лишить себя прелестей этой преступной страсти.