Белый континент (с илл.)
Шрифт:
К тому месту, где Кэмпбелл и Черри оставили первые моторные сани, уже неслись другие путешественники — все, кто в этот момент оказался на земле, а не на борту корабля. С санями на первый взгляд все было как будто бы нормально, однако, когда Эпсли подбежал к ним поближе, ему стало ясно, что что-то с ними все же не так — они словно бы глубже погрузились в снег и слегка накренились в сторону. Однако те, кто добрался до саней раньше, почему-то шарахнулись назад и еще громче завопили что-то неразборчивое. А сани вдруг еще сильнее завалились на бок и стали исчезать под сероватым подтаявшим снегом…
Черри-Гаррард перепрыгнул еще через один невысокий сугроб и, наконец, увидел то, что еще раньше заметили матросы с палубы «Терра Новы» — снег под санями пересекало несколько быстро растущих трещин, в которых плескалась черная, как ночное небо, вода. А самая большая трещина проходила прямо под санями, рядом с одним из их полозьев, и именно в нее сани пока еще медленно, но с каждой секундой все быстрее сползали.
Словно во сне Эпсли увидел, как его товарищи накидывают на бортики саней тросы и пытаются удержать их на льду. Еще секунду он с ужасом смотрел, как они скользят по мокрому снегу, отступая от трещины, а сани, наоборот, проваливаются все глубже и тащат путешественников за собой, а затем, словно очнувшись от испуга, бросился на помощь своим товарищам и тоже вцепился в трос. Рядом затрещал ломающийся лед, из новых трещин взметнулись замерзающие на лету брызги. Кто-то опять закричал, кто-то громко выругался…
Сани плавно, но неотвратимо погружались в воду. Десять человек, повисших на тросах всем своим весом, могли лишь немного замедлить их падение, но не остановить его. Сани подтаскивали их к краю широкой трещины, и морякам приходилось выпускать тросы из рук и отскакивать назад, чтобы не исчезнуть в ледяной чернильной воде вместе с ними. И чем больше людей бросали это бесполезное дело, тем быстрее сани скрывались под водой.
— Черри, назад! — схватил молодого биолога за плечо Виктор Кэмпбелл. — Назад, а то провалитесь!
Эпсли был уже у самого края разлома, похожего теперь на самую настоящую пропасть, но разжать руки было выше его сил. Моторные сани, главная надежда Скотта достичь полюса! Их нельзя было так легко, в самом начале пути, отдавать темной воде!
— Черри, это приказ! — рявкнул ему в ухо голос Кэмпбелла, и Эпсли, наконец, отпустил свой конец троса. То же самое сделали и двое матросов, тоже до последнего надеявшиеся спасти сани. Деревянные полозья мелькнули над трещиной и без единого всплеска скрылись под водой — тяжелый мотор мгновенно утащил так и не проехавшие ни одной мили сани на дно.
Черри-Гаррард оглянулся на тех, кому только что помогал бороться со стихией, и увидел бледное, как окружавшие их снега, лицо Скотта. Начальник экспедиции, как завороженный, смотрел на поглотившую его сани трещину и молчал. Но спустя минуту, обнаружив, что теперь все взгляды обращены на него, Роберт шумно вздохнул, и его лицо снова приняло решительное и жесткое выражение.
— Работаем дальше, — приказал он растерявшимся друзьям. — Это ничего не значит, у нас еще двое моторных саней, мы все равно справимся! Работаем дальше.
Глава XVII
Антарктида, Китовая бухта, 1911 г.
Направляясь утром к палаткам, в которых жили собаки, Руал любил оглянуться на деревянный зимовочный дом, названный полярниками Фрамхеймом, и убедиться, что их жилище, освещенное незаходящим солнцем и сильно припорошенное с одной стороны снегом, выглядит так, будто стоит в этом месте уже много лет, а не около месяца. Построенные рядом с домом высокие ледяные стены, за которыми были спрятаны от собак тюленьи и пингвиньи туши, и начатый, но еще не доделанный снежный вал для защиты от ветра еще больше усиливали это впечатление. Смотреть на это было приятно — почему-то возникало ощущение, что точно так же этот дом и окружающие его ледяные постройки простоят среди белых холмов еще год, а если понадобится, то и больше. И эта уверенность сопровождала начальника экспедиции весь день, пока они с друзьями ездили на собаках к кораблю и возвращались с новой партией груза обратно.
Собаки знали, что хозяева сейчас придут к ним, когда те еще только открывали дверь дома, и к тому времени, когда Амундсен с Вистингом подошли к их жилью, оттуда уже доносился радостный приветственный лай. Следуя заведенному еще на корабле ритуалу, путешественники обошли всю палатку, погладив и потрепав по голове каждого из довольно вилявших хвостами псов и только после этого принялись отвязывать от подпиравших палатку шестов тех собак, которых собирались ставить в этот день в упряжку. Лассесен и Полковник, одни из самых больших любимцев Руала, вертелись вокруг него волчком, то и дело вставая на задние лапы и пытаясь поставить передние хозяину на грудь. На других собак, порывавшихся сделать то же самое, они при этом грозно порыкивали, и Амундсен поспешил отвязать их обоих первыми и поскорее вывести их на улицу.
Там он отпустил огромных псов на свободу, и Полковник принялся деловито обнюхивать новые следы полярников на снегу, а Лассесен вприпрыжку бросился к соседней палатке, зачем-то обежал вокруг нее, а потом, плюхнувшись в небольшой сугроб, стал валяться в нем, разбрасывая рыхлый снег во все стороны. Амундсен и его помощник, тем временем, выпустили из палатки остальных собак, и вся стая, уже знавшая, чем им придется заниматься, потрусила к присыпанным снежной крупой саням. Лассесен обогнал своих собратьев и первым добежал до саней, о чем сразу же сообщил всем вокруг звонким лаем.
Наблюдая за тем, как Лассесен резво скачет по сугробам, Руал облегченно вздохнул — значит, его отмороженная два дня назад лапа окончательно пришла в норму. Хотя этого и следовало ожидать, но все же тогда, увидев, как пес неловко передвигается на трех лапах, даже не пытаясь наступить на правую заднюю, Амундсен здорово испугался. Пришлось ловить хромающую собаку за ошейник, тащить ее в дом, разматывать цепь, в которой случайно запуталась ее лапа, и больше получаса медленно согревать эту лапу руками. Лассесен сперва недовольно ворчал, сердясь на хозяина за то, что тот увел его с улицы, где он успел потрепать еще не всех собак из других упряжек, а потом, когда в лапу стала возвращаться чувствительность, начал тонко, по-щенячьи скулить, мгновенно лишившись своего грозного и независимого вида. Время от времени Руал, хорошо знавший, какую его пациент должен был испытывать боль, гладил его по носу и по голове, но отнимать руки от пострадавшей лапы надолго было нельзя, и в основном собаку приходилось успокаивать голосом.
— Будешь в следующий раз знать, как отвязываться, пока никто не видит, — ласково ворчал на него Руал во время всей процедуры. — Будешь знать, как цепь на себя наматывать… Ну не скули, не скули, ты же ездовой пес, а не комнатная собачка какая-нибудь! Вполне можешь и потерпеть!
Обиженный сравнением с комнатной собачкой Лассесен с тихим рычанием показывал Амундсену зубы, но его глаза все равно смотрели на хозяина с бесконечным доверием и благодарностью. Наконец, лапа стала такой же теплой, как и руки Руала, а потом и еще теплее, а сам пес перестал скулить от боли, и Амундсен оставил его в доме — отдыхать и думать над своим поведением. На следующий день, убедившись, что Лассесен почти не хромает и вообще выглядит здоровым, Руал вернул его в собачью палатку, но полностью избавиться от беспокойства за пса ему не удалось. Зато теперь он, наконец, убедился, что неприятность с обморожением прошла для Лассесена без всяких последствий.