Белый кролик, красный волк

Поллок Том

— И что? Типа, я само совершенство, такой, какой есть?

Поезд подъезжает к станции Банальная, пожалуйста, обратите внимание на отрыв от реального мира, когда будете высаживаться.

— Совершенство? — рассмеялась мама. — Эволюционно говоря, совершенство — это искусство воплощать как можно больше провалов, оставаясь при этом живым. Совершенство — это процесс, Питер, а не состояние. Никто не совершенен. А ты — экстраординарный. Именно таким я и хочу тебя видеть.

Она обняла меня, и я обвил ее руками.

— Страх преследует меня по пятам, — прошептал я. — Я постоянно ощущаю в своей голове, он как будто выжидает. Я… я не хочу больше

бояться.

— Я знаю, милый, — сказала она и крепко прижала меня к себе, словно никогда не собиралась отпускать. — Знаю. Я с тобой.

Она снова и снова шептала мне это в волосы. Потребовалось одиннадцать раз, пока мои рыдания утихли. «Я с тобой».

СЕЙЧАС

Сомневаюсь в качестве здешнего обслуживания, но скажу одно: если вы разбираетесь в сортах пластмасс, то Эдинбургская психиатрическая больница — самое подходящее для вас место.

В восьми с четвертью метрах от меня, в дальнем конце комнаты, которая только в этих краях могла получить оптимистическое название «солнечной», обедают мужчина и женщина. Возя пластмассовыми ножами и вилками по небьющимся пластмассовым тарелкам, они набивают рты пластмассовой едой, усевшись на диване, обтянутом винилом, который, по сути, если кто-то вдруг забыл, тоже является пластмассой. Три желтые пластмассовые герани стоят в пластмассовой вазе на пластмассовом столе под пластмассовым окном. Само окно, увы, не пластмассовое, но забрано решеткой стальных прутьев, чтобы никто из жильцов не разбил стекло и осколком не перерезал глотки себе или друг другу. Ковер, однако, постелили буро-коричневого цвета — лишние меры предосторожности, видно, никогда не помешают.

— Ты хоть представляешь, — шепчет Ингрид, склоняясь ко мне, — как это тупо?

Она задавала мне этот вопрос вчера ночью на автостоянке, когда, кутаясь от пронизывающего ветра, открывала ноутбук на капоте машины, чтобы поймать больничный вайфай — цифровой хирург, по локоть забравшийся во внутренности регистрационной системы Музея естествознания.

— Я точно знаю, насколько это тупо, — сказал я ей тогда, но она все равно продолжала нагнетать:

— ЛеКлэр уже навещала Ригби, не забыл? Она наблюдает за ним. Когда до ее сведения доведут, что его навещал покойный сын… — она недовольно покачала головой. — Едва ли ее первой мыслью будет то, что к Ригби явился сыновний дух. Если ЛеКлэр еще не догадалась, что мы в Эдинбурге, то завтра догадается. Питти, нужно уезжать, и как можно быстрее.

— Так уезжай. Я остаюсь здесь.

— Зачем?

Я не отвечаю, но перед глазами стоит Бел, которая сжимает мою руку, пока я лежу на больничной койке, и говорит:

— Кто это сделал с тобой, Питти?

В лице Ингрид, выхваченном светом ноутбука, читалась беспомощность. Но она все поняла и даже не подумала уходить.

— Спасибо, — искренне поблагодарил я. — А теперь давай ноутбук.

Она передала мне компьютер, и я сделал запись задним числом — семьюдесятью двумя часами ранее, за минимальный срок уведомления о повороте любой гайки в психиатрическом маховике медицинской бюрократической машины.

— Пит, — фыркнула она, но тон ее был примирительным. — Откуда ты вообще знаешь столько всего о психушках?

Мне не обязательно было отвечать, она все могла прочитать по моему лицу. У меня две области специализации, Ингрид: цифры и страхи. А цифры, связанные с психушками, вызывают особенный страх.

По меньшей мере тридцать тысяч человек против своей воли ежегодно содержатся в лечебницах в соответствии с законом о психическом здоровье.

Скорая, больница и поворот ключа в замке. С этого момента государство берет вас под свой контроль: решает, когда вам есть, когда спать, когда мыться. А если вы будете сопротивляться, в ход пойдут резиновые наручники, колено упрется в позвоночник, галоперидол, впрыснутый в обездвиженную руку, закружит желудок в водовороте, притупляя ваш мир до состояния невнятной апатии.

Тридцать тысяч — по большому счету не так уж много. Меньше одной двухтысячной от населения страны. Но сумма растет. К концу моей жизни их будет больше двух миллионов. Думаю ли я, что в Британии проживает два миллиона человек, которые представляют для себя большую опасность, чем я?

Мир кренится, все вверх тормашками. Свист ветра. Нечеткий красный кирпич. Орел или решка, орел или решка…

Не думаю.

Лет примерно пять назад я смирился с мыслью, что однажды мой путь приведет меня в сумасшедший дом. И принял меры предосторожности. Я направил всю мощь ботаника, одержимого идеей фикс, на штудирование Закона о психическом здоровье 1983 года. Я вызубрил все, что закон позволял, и все, что он запрещал. Каждый трюк, каждая лазейка, каждая капля бюрократического масла, что может однажды смазать мое скольжение между зубчатыми шестеренками психиатрической машины, надежно хранятся в моем мозгу и ждут того дня, когда я услышу за своей дверью сирену скорой помощи.

Я бы ни за что на свете не поверил, что однажды потащусь туда сам.

За обшарпанным столом рыдает седовласый мужчина. Начав с тихих причитаний, теперь он рыдает как малое дитя, не стесняясь и так же безутешно. Впрочем, какая разница, если никто и не пытается его утешить. Никто даже не смотрит в его сторону. Я вздрагиваю от одного особенно громкого всхлипа и впиваюсь ногтями в ладони. Я чувствую, как в груди набухает знакомая тяжесть, и комната начинает сужаться. В своей голове я слышу лязг запирающихся дверей, щелчки выключателей. Я начинаю потеть. Шипение протекающего радиатора озвучивает голос из моих мыслей:

Прочь, прочь, прочь…

Сосредоточься, Пит. Сосредоточься. Дыши. Без паники. На панику нет времени.

Боковым зрением замечаю, как распахивается дверь, встаю и давлю улыбку. Я готовлюсь совершить самый жестокий поступок в своей жизни.

Живот закрутило, как барабан стиральной машины Я поворачиваюсь и вижу ее. И рядом — тоскливый маленький чемоданчик.

С того момента, когда была сделана найденная Ингрид фотография, она изменилась. Ее волосы почти полностью поседели, хотя она провела здесь всего полтора года. Дергаными движениями она напоминает птичку. Она осунулась, и кожа на шее обвисла складками, как у индюшки. Пальцами, пожелтевшими от никотина, она нервно теребит джемпер.

Но я и теперь узнаю Рэйчел Ригби мгновенно. Лицо сына, который был так на нее похож, навечно выжжено у меня на сетчатке.

Я с трудом заставляю себя открыть рот и сказать: «Мама».

Теперь все зависит от нее. Секунду она просто смотрит на меня, и я вижу, как с ее лица, подобно тени в луче фонаря, испаряется надежда.

О боже, она все еще надеялась.

Восемнадцать месяцев она провела замурованной в этих стенах, семьдесят восемь недель, пятьсот сорок шесть тягучих дней и ночей, не сдаваясь, повторяя вновь и вновь: «моего сына убили, пожалуйста, поверьте мне, меня не должно здесь быть, помогите мне, пожалуйста, помогите». Ей затыкали рот, ее игнорировали или, возможно, даже пристегивали и держали на седативах, ей твердили, что она больна, что Бен жив и здоров и скоро придет навестить ее.