Белый круг
Шрифт:
– Совсем, что ли, оборзели?
– убирая фотографии, недовольно проворчал Мирослав.
– Ручная работа!
– пожал плечами Вова.
– Они тут на этом окончательно съехали... Но есть еще одно местечко.
– Это где?
– спросил Мирослав.
– Тель-Авив, - сказал Вова.
– Там наших русских художников просто сотни, а жрать нечего: кругом одни арабы, и стреляют без конца... Вот они и гонят все подряд: и икону, и особенно авангард. Классные ребята!
– Дерут по-черному?
– спросил Мирослав.
– Нет, по-божески, - успокоил Вова.
– Все же свои...
Тель-Авив. Только этого не хватало. Да там война, на улицу
– Наум там, что ли, живет Бурштейн?
– спросил Мирослав.
– Рамочник? Помнишь такого? Косой на один глаз?
– Ну а как же!
– обрадовался Вова.
– Ему в окно пуля залетела, он манатки быстренько собрал и уехал в Канаду.
– Как пуля?
– переспросил Мирослав.
– Ему же уже под пятьдесят...
– Пуля паспорт не спрашивает, - ухмыльнулся Вова.
– Хорошо еще, что второй глаз ему не подбила... Знаешь, где он жил-то?
– Да я там не был никогда, - с досадой сказал Мирослав.
– В Израиле, я имею в виду. А ты был, что ли?
– Был, был, - сказал Вова.
– Страна как страна, по-русски каждый ишак понимает. Если поедешь, я тебе адресок дам, к кому обратиться.
– Ладно, посоветуемся, - вздохнул Мирослав.
– Это ж надо - ехать на войну!.. Запирай, что ли, Вова, лавочку, пошли, я приглашаю.
Самолет лег на крыло, и иллюминатор перечеркнула, вынырнув из моря, далекая линия берега - плоская, коричнево-серая, с какой-то трубой. Мирослав Г. вгляделся, щурясь, и почувствовал тяжесть под пиджаком, в сердце: это, значит, и есть Израиль, тут и Христа распяли и много еще чего наворотили в обозримом прошлом. Что ж это за труба такая? Завод? А может, пушка? Интересно.
Впрочем, не было и интересно: Мирослав не испытывал праздного подъема, свойственного туристам при прибытии в новую страну. Глядя вниз, на окруженные песками прямоугольные городские кварталы, Мирослав желал одного: без приключений сделать здесь дела и вернуться в Париж, восвояси.
Дела, по рекомендации Вовы из антикварного салона, следовало делать на тель-авивском блошином рынке. Само имя этого необыкновенного рынка, вызывающее у современного западного человека с его двумя ванными в квартире нервный смех, внушало коренным тель-авивцам своего рода почтение: здесь, на окраине Яффы, в зловонных закоулках, всякого человека могла тяпнуть среди бела дня натуральная блоха, вор мог без смеха залезть к нему в карман, и свежа еще в памяти была история о том, как в помойном контейнере совершенно случайно обнаружили французского старика-туриста в шляпе и с бедуинским кинжалом под третьим снизу ребром.
Мирослав Г. привольно чувствовал себя на блошином рынке. Шатаясь здесь с самого утра меж лавок и лотков, он взыскательно вглядывался в нашпигованные вековой пылью ковры, гремучую кухонную медь и выстроившиеся прямо на тротуаре вспученные ботинки первопроходцев. Он свел приятное знакомство с хозяином антикварной лавочки - слепым персидским дедушкой с черной кипой на пергаментной голове и точными, выверенными движениями серпента; попивая с ним кофеек из наперсточных чашечек, соскучившихся по мыльной пене и щетке, Мирослав почти не сомневался в том, что своими подернутыми аметистовой пеленой глазами перс видит куда глубже полкового снайпера.
Мимо художественной галереи "Золотой скарабей" Мирослав проходил уже дважды; там, за мутным
В полдень, когда солнце накалилось до опасного предела и кошки, тяжело дыша, попрятались в мусорники, Мирослав Г. потянул дверь "Скарабея". Баран к тому времени, наигравшись в шеш-беш, ушел куда-то по своим коммерческим делам, и белобрысый Глеб Петухов в одиночестве пил чай с кубиками халвы.
– Я Петухова ищу Глеба, - сказал Мирослав, войдя.
– Вова с Брайтона ему привет передает.
– Считай, что нашел, - не спеша сказал белобрысый.
– А где привет?
Мирослав молча вытащил из наплечной сумки бутылку джина "Гордон", купленную в нью-йоркском аэропорту, и поставил ее рядом с чайным стаканчиком. Глеб потянулся открывать, а Мирослав завертел головой, оглядывая стены длинной, как коридор, галереи. Картины висели тесно, по большей части то были портреты раввинов и натюрморты с халой, фаршированной рыбой и семисвечником, но встречались и инородные вкрапления: морские пейзажи с кораблями, сценки английской охоты и абстрактные композиции. Особняком стоял на мольберте портрет дамы в шляпе, на полях и тулье располагались вишневые деревья в цвету и торчала Эйфелева башня, над которой летел самолет-биплан.
– Вчера только принесли, - проследив взгляд гостя, сказал Глеб. Тышлер.
– Тышлер?
– переспросил Мирослав.
– Тышлер, Тышлер!
– подтвердил Глеб.
– Так себе работенка, схалтурили пацаны немного... Ты разбавляешь?
– Он протянул Мирославу джин в чашке. Держи вот халву - закусить.
Выпив, поговорили немного о Вове с Брайтона.
– Он мне как брат, - наливая по второй, сказал Глеб Петухов.
– Мы с ним сколько дел провернули, ты даже не представляешь!
– Он про этот рынок только хорошее рассказывал, - сказал Мирослав. Мне тоже нравится... Кого тут только нет, это ж надо!
– Ну да, - согласился Глеб.
– Просто Вавилон: и бухары, и татары. Я тут одну тайку завалил - хор-рошо: кожа как шелк, мазью какой-то мажется для запаха... Как думаешь, у них душа есть?
– У кого?
– не понял Мирослав.
– Ну у таек этих!
– пояснил Глеб Петухов.
– Есть, наверно, - прикинул Мирослав Г.
Зависть прошлась щеточкой по сердцу князя: он тоже хотел бы, не откладывая дело в долгий ящик, наброситься на тайку с шелковистой кожей, а потом, попивая джин с халвой, неторопливо рассуждать, есть у нее душа или нет. Глебу какому-то Петухову привалило, а ему, Мирославу, - шиш. Мир, в общем-то, устроен с ошибками, но это можно починить: продать Каца, заработать кучу денег и потом уже водить и таек, и хоть эскимосок в моржовом сале.