Белый круг

Маркиш Перец Давидович

– Помидоры есть? Сыр есть?
– И пошли следом за Серегой на кухню.

– Лучше русских девок ничего на свете нет, - с большой убежденностью сказал третий художник, молча прислушивавшийся к разговору.
– Никакие голландки им в подметки не годятся.

– Точно, - кивнул головой четвертый художник.
– Они тебе и за пивом сбегают, и пол подотрут - даже просить не надо, сами. Я если по кому тут скучаю, так это по ним.

– Если к нам по-человечески, то и мы тоже по-человечески, - сказала Маша.
– До Тель-Авива тут далеко? А, дядя?

– Это как получится, - хмуро сказал Мирослав.
– По идее, близко.

–

А евреи где?
– спросила Маша.
– Кругом одни арабы.

– Вот, мы, - сказал Серега.
– Тут вообще-то Газа.

– Это которую по телевизору показывают?
– упавшим голосом уточнила Маша.
– Где война?

– Мы на амбразуры не ложимся, - сказал Хаим и добавил игриво: - И вы не ложитесь.

Поспела яичница, барышни настригли огурцы, помидоры и лук. Сидя над тарелкой, Мирослав Г. рассуждал о том, что дуновения судьбы легки и переменчивы и что здесь, в Газе, в шаге от непредвиденной, вполне возможно, гибели ему более всего на свете хочется лечь с этой Машкой, этой наглой телкой, обозвавшей его "дядя". Вот, свело же их здесь, в бандитской, по существу, малине, куда запросто заглядывают такие бедовые ребятки, как Фатхи или этот верблюжий бедуин с кинжалом за поясом. А если израильтяне сюда нагрянут и всех перестреляют или взорвут? Они по этой части, говорят, специалисты высокого класса. Но, если удастся уцелеть и выбраться отсюда, на всю оставшуюся жизнь запомнится это проклятое море, и стрельба в лагере среди бела дня, и страшная Касба, не к ночи будь помянута! Ну и, конечно, Машка, свалившаяся сюда, как ангел с неба.

Самое непростое - так это с ней переговорить с глазу на глаз. Не станешь же тут, при всех, объяснять ей такие вещи! А если подморгнуть - так она, может, не сообразит. А просто пялиться - так все на нее пялятся... Выхода не было, приходилось ждать.

Счастливый случай подвернулся, когда все уже было съедено и почти все выпито. Девушки, переглянувшись, разом поднялись из-за стола и без долгих прощаний потянулись к выходу. Шустро забежав вперед, Мирослав Г. проговорил одним залпом:

– Есть дело. Выйди на минутку!
– И шагнул к двери, ведущей во двор.

Темнота воли теперь не казалась ему опасной, а тишина - враждебной: ждать было приятно. Он слышал, как скрипнула дверь, видел, как Маша сторожко, словно в темную воду, соступила с порога. Совсем некстати всплыла со дна памяти полустершаяся картинка: ему шестнадцать, он ждет с надрывающимся сердцем девчонку на берегу деревенского лесного озера - ночь и комары, комары...

– Ну что за дело?
– устало спросила Маша.

– Дело, значит, такое, - сказал Мирослав.
– Ты сама уже, наверно, догадалась... Пойдешь со мной? Вон там кусты, можно там.

– А змея не укусит?
– то ли в шутку, то ли всерьез спросила Маша. Стольник, дядя.

– Стольник! Да ты что!
– живо возразил Мирослав.
– Я ж их не рисую, я ж не художник, как эти.
– Он кивнул на дом.

– А они, что ли, художники?
– без интереса спросила Маша.
– Сразу видно, шпана, только языками трясут: "Ля-ля, тополя!"... Полтинник. Пятьдесят. Или я пошла.

– Твои, - поспешно сказал Мирослав.
– Вот, держи, чтоб потом не забыть.
– Даже Ронсак, пожалуй, не стал бы дальше торговаться. В конце концов ведь и для него Мирослав рискует жизнью в этой проклятой чучмецкой дыре.

– Адам и Ева, - сказал Мирослав, расстилая пиджак на жухлой

траве, в кустах.
– И Змей Горыныч арабской национальности. Рай.

– Про яблоко забыл, - стягивая шортики с длинных светлых ног, сказала Маша.

В лагере беженцев стреляли.

Наутро Хаим разбудил Мирослава Г., разметавшегося на полу в большой комнате, на солдатском резиновом матрасе.

– Фотки давай, - сказал Хаим, задумчиво глядя на изгвазданный, в стебельках сухой травы пиджак гостя.
– Работать надо. "Не спи, не спи, художник" - знаешь?

– А эти где?
– поднимаясь, спросил Мирослав.
– Ну, девчата?

– Фатхи их в Израиль погнал, - сказал Хаим.
– Не скучай, скоро новых привезут... Пошли, в мастерской кофе сварим!

В мастерской - просторном, с широкими окнами помещении, пристроенном к тыльной стене дома, - пахло олифой и красками. С десяток чистых холстов на подрамниках стояли, прислоненные к стене. На мольберте была укреплена картина: краснорожий то ли ямщик, то ли дворник в армяке весело и нетрезво наблюдал за Хаимом и Мирославом Г. из-под приставленной ко лбу ладони.

– Малявин, - сказал Хаим.
– Срочный заказ. Во всяком случае, не хуже, чем Малявин.

Мирослав, обойдя расставленные ноги мольберта, с сомнением пощелкал ногтем по свежему дереву подрамника.

– Это еще в работе, - принял Хаим сомнения Мирослава.
– На женской половине у нас мебельный цех, там арабы вкалывают. Они нам подрамнички доводят до кондиции - сушат, чернят, - а мы им картинки рисуем: танец живота, или они еще любят луну над пустыней. Называется - бартер.

Присев к столу, Хаим рассыпал перед собой нью-йоркские фотографии и, аккуратно передвигая линейку, стал расчерчивать их на квадраты.

– Ты так тут все время и сидишь?
– наблюдая за работой Хаима, спросил Мирослав.
– Это ж околеть можно!

– У нас вахтовая система, - не отрываясь от дела, сказал Хаим.
– Все продумано. Месяц здесь, неделю дома... Завари кофейку, будь другом!

Электрический чайник стоял на высокой деревянной тумбе в форме дорической колонны, по-российски покрытой газеткой. Как будто этот Хаим каждое утро пил кофе со сливками в своем Бобруйске! Чай он там жлекал с картошкой. И вот ведь занесло его в Газу, в это жуткое местечко, и он тут прекрасно себя чувствует. Мирославу Г. было обидно, что сам он неприкаян, как бездомный барбос, что в Париже его никто не ждет, кроме Ронсака. Евреям всегда лучше, чем русскому человеку. Да всем лучше! Зря, что ли, Машка, золотая Машка, едет в Тель-Авив, вместо того чтобы открыть салон красоты с массажем на Красной площади. Вот и говори потом: народ, народ! С одного края народа Машка, а с другой - он, князь Мирослав, с которым эта Машка не целуется даже за пятьдесят баксов. Во, приехали! А евреи сели в самолет и улетели в свой Израиль; на Россию им наплевать.

– Хаим, ты почему из России уехал?
– спросил Мирослав.

– Ну почему...
– не удивился вопросу Хаим.
– Там все двоюродное, а здесь все-таки родное. Вот поэтому.

– Не жалеешь?
– спросил Мирослав.

– Иногда, - сказал Хаим.
– Редко. А в Газе вообще ни разу.

– Интересно...
– сказал Мирослав Г.

– Может, вообще надо жить, как мы тут, - предположил Хаим.
– Не знаю... Мне один сказал, журналист, там еще это было: вы все заварили, вы революцию устроили! Что ж вы, мол, теперь не каетесь?