Белый олеандр
Шрифт:
— И этот большой человек спас вас от самой себя?
Оливия вздохнула.
— Бедный мистер Фред. В прошлом году он скончался от сердечного приступа. Все досталось его брату. — Она пожала плечами. — Хотя на что еще может рассчитывать человек, который ест потри обеда подряд?
Сидя за столом у Марвел, я смотрела, как они все едят. Подносят вилки ко рту, не глядя, уставившись в телевизор, не обращая внимания, что на тарелке — тунец или кошачьи консервы. Я стала учиться готовить. Сказала Марвел, — может быть, стану поваром, это хорошая работа для женщины. Моя фигура начала понемногу округляться, ребра скрылись, четче обозначилась талия. Любуясь в зеркале пополневшей грудью, я представляла, как Рэй смотрел бы на нее, накрывал своей искалеченной рукой. Мне нравилось, как она колышется,
13
Лето, я изжарена, как котлета. Уже к девяти утра наступающая жара вызывала ужас. Оливия брала меня на прогулки в своем «корвете», вверх по сто первой и дальше по одному из каньонов — Топанга, Канан-Дьюм, — на пляж. С него мы сворачивали на магистраль вдоль побережья, ветер холодил открытую солнцу кожу, парни из соседних машин что-то кричали нам. Мы не обращали внимания. Никогда еще я не чувствовала себя такой красивой и бесстрашной.
Иногда она готовила кувшин ромового пунша и ставила бразильскую музыку — Милтон Насименту, Жилберту Жил, Джобим. Особенно интересно было монотонное пение Аструд Жилберту — она словно качалась в гамаке и пела ребенку колыбельную. Мы сидели в большой комнате на полосатой кушетке, ели манго и ветчину, рассматривая бразильские фотографии Оливии. Над головой медленно вращался вентилятор. Она произносила названия городов с шипящими португальскими согласными: Рио-де-Жанейро, Итапарика, Ресифи, Оуро Прето, Сальвадор. Радужные краски колониальных городов — темнокожие женщины в белых платьях пускают свечи в море. Оливия на карнавале, в усыпанном блестками платье с разрезами до подмышек, растрепанные вьющиеся волосы. Она была за руку с белым мужчиной, загорелым, с серо-голубыми глазами.
— Ты была бы в восторге от карнавала, — сказала она. — Три дня бы плясала без передышки.
— Я ненавижу толпу. — Язык едва ворочался от пунша, сладкого и крепкого, как удар кирпичом. — Всегда боюсь, что меня затопчут.
— Это случается. — Оливия кивала в такт самбе. — На карнавале лучше не падать.
Через несколько минут она пошла танцевать. Я легла на кушетку и смотрела на нее — с шарфом на голове, в обернутой вокруг бедер юбке. Она легко двигалась в сложном ритме самбы. Я представила, как она. покрытая только блестками и потом, танцует под южным солнцем в такт с огромной толпой, пахнущей ромом, манго и «Ма Грифф». Волны музыки пробегали по ее телу, розовые ступни делали маленькие, словно неуверенные шаги, высоко поднятые руки качались, как пальмы. Сотни тысяч людей всех цветов кожи, огромная, пульсирующая под солнцем толпа.
— Потанцуй со мной, — сказала она.
— Не умею. Я же белая девушка.
— Не надо говорить «не умею», — улыбнулась Оливия, двигая бедрами, как поток, огибающий камни. Взяла меня за руку и стащила с кушетки.
Неуклюже топчась перед ней, я старалась копировать ее движения, но, даже пьяная, понимала, насколько смешны были мои попытки. Ее тело двигалось сразу в десяти разных направлениях, гибкое, словно лента. Оливия рассмеялась, прикрыла улыбку ладонью.
— Старайся почувствовать музыку, Астрид. Не смотри на меня. Вообще закрой глаза, ощути ее изнутри.
Я закрыла глаза, она положила руки мне на бедра, показывая, как ими двигать. Каждое должно было поворачиваться независимо от другого. Она убрала руки, я старалась сохранить ритм. Бедра описывали две большие дуги. Я подняла руки, чтобы волны движения шли по всему телу, представляя нас в Бразилии, в пляжном кафе с крышей из пальмовых листьев, — как мы храбро танцуем с людьми, которых больше никогда не увидим.
— О, Астрид, ты обязательно должна поехать на карнавал! — воскликнула Оливия. — Скажем твоей опекунше, что класс едет на экскурсию к Колоколу Свободы, и умыкнем тебя. Целых три дня подряд не есть, не спать, только танцевать! Обещаю, после карнавала ты уже никогда не будешь двигаться как белая!
Когда заиграла медленная музыка, она положила ладони мне на талию, стала совсем близко. От нее шел свежий запах духов, несмотря на жару и пот, как от хвойного дерева. Теперь я была одного роста с ней, мне было неловко стоять так близко, я наступала ей на ноги.
— Я партнер, — сказала она. — Ты должна только слушаться меня.
Она мягко направляла мои шаги, положив мне на спину раскрытую ладонь, сухую в любую жару.
— Ты очень быстро растешь, — шепнула она мне в ухо, когда мы стали двигаться как две волны на пляже Копакабана. — Как хорошо, что я узнала тебя именно сейчас. Через год или два все будет совсем по-другому.
Я представила, что это мужчина танцует со мной, шепчет на ухо.
— Как — по-другому?
— Все будет уже решено, очерчено, — сказала она. — А сейчас ты такая чуткая, всему открытая. Можешь пойти по любой дороге.
Мы танцевали медленными кругами, она учила меня, как переступать в такт, как выписывать бедрами знак бесконечности,
Сентябрьские ветры начинали свою огневую страду на сухих холмах Алтадины, Малибу, Сан-Фернандо, съедая чапараль и окрестные дома. Запах дыма всегда напоминал мне мать, сидящую на крыше под коварной луной. Как она была прекрасна, как совершенна в своем безумии. Это мой второй сезон пожаров вдали от нее. Пора олеандра. Я прочитала, что евреи празднуют в это время Новый год, и решила тоже отсчитывать время с этих огненных дней.
По ночам в город спускались койоты, их гнала жажда. Я видела, как они бродят прямо посередине Ван-Найс-бульвара. Бассейн был полон дыма и ветра, как серое облако. Пепел проникал даже в мои сны, я была Пепельная девочка, рожденная, чтобы сгореть и жить в обугленном мире.
В самый разгар пожаров, при ста пяти градусах в тени, я пошла в школу. Мир вокруг горел, а я училась в десятом классе Бирмингемской. Парни посылали мне в коридорах воздушные поцелуи, махали купюрами. Слышали, что я оказываю услуги. Но я едва замечала их, они были лишь очертаниями в дыму, застилавшем все вокруг. Конрад, пухлый парень из парка, был в моем классе. Он совал мне тайком пакетики с травой, но пососать уже не просил. Пламя моих волос пугало его, он понимал, что я могу сжечь его губами. Мне нравилось это ощущение. Точь-в-точь как моя мать в пору олеандра. «Если сейчас кто-то из любовников убьет друг друга, всё свалят на ветер».
Я послала матери несколько рисунков с Оливией — как она варит гамбо [35] , помешивая ложкой в огромной кастрюле, танцует — розовые ладони и ступни, на голове белый шарф в стиле Грейс Келли, оттеняющий ее кожу.
Дорогая Астрид!
Я смотрю, как на горизонте бушуют пожары, и молюсь только об одном: пусть они придут и сожгут меня. Чем старше ты становишься, тем больше оправдывается замечание одной твоей учительницы-пенсионерки: ты привязываешься к любому, кто проявит к тебе хоть малейшее внимание. Я умываю руки. Не напоминай мне, сколько лет прошло с тех пор, как я еще жила. Ты думаешь, я могу забыть? Сколько дней, часов, минут я просидела, глядя на стены этой камеры и слушая женщин со словарным запасом в двадцать пять слов и меньше? А ты присылаешь мне рисунки со своими поездками по Малхолланд, портреты своей замечательной новой подружки. Ты хочешь с ума меня свести?
Некая М.
35
Суп из стручков бамии.
В октябре листья начали краснеть и падать. Появились сине-черные сливы, факелы кленов и камедных деревьев. Я шла из школы, думая, как расскажу Оливии об одном учителе, заявившем, что хочет поговорить со мной после занятий о «домашних проблемах». Представляла, как она расхохочется, когда я изображу его вытаращенные глаза. Надо спросить, к какому типу мужчин он относится, думала я, и вдруг увидела. Ветер перестал дуть в мои паруса, они беспомощно повисли посреди океана. Машина Оливии стояла под тентом.