Белый шум

Щербинина Зоя

Прошло не больше часа, когда Лестрейндж завопила снова. Она каталась по кровати, а ее визг, казалось, заполнил все пространство комнаты. Вид встрепанной, бьющейся в истерике женщины не вызывал ничего кроме жалости и необъяснимого желания утешить.

Невилл вздрогнул, обошел кровать, прилег на свою половину и притянул Лестрейндж к себе, баюкая, как маленького ребенка, которому приснился страшный сон. Она странно дернулась и расслабилась, задышав легко и спокойно, как самый обычный человек, который видит обычные сны.

Всю ночь

Невилл не сомкнул глаз. Он боялся проснуться от ее криков, опасался, что кошмар вернется, поэтому остаток ночи пришлось провести лежа на спине, одной рукой прижимая к себе Лестрейндж, а другой гладя ее по жестким, спутанным волосам. Глядя в пыльный потолок, заросший паутиной, Невилл размышлял о том, что ей пришлось пережить в Азкабане. Он никак не мог понять, какие воспоминания для нее, привыкшей к жестокости и обожающей пытки, могли бы быть страшными, какие кошмары пробуждали дементоры в ее душе. Невилл предположил, что в тюрьме Лестрейндж была в плену того сна, который снился ей этой ночью, и понял, что никогда не решится спросить об этом напрямую.

Утро в этом месте было странным. Серость за окном просто стала чуть светлее. Лестрейндж заворочалась и что-то забормотала, и Невилл торопливо встал с кровати и отошел к окну.

— Лонгботтом, — она смотрела затуманенным после сна взглядом. — А я-то уже успела понадеяться, что это был просто ночной кошмар.

«У тебя были кошмары, но это не имеет ко мне ни малейшего отношения», — хотел сказать Невилл, но не стал. Тогда пришлось бы рассказывать и все остальное, а к этому ни он, ни она пока не были готовы. Может, когда-нибудь потом, когда Невилл поймет, что для нее будет искуплением, он сможет описать эту ночь во всех ее темных красках. Сможет сказать, что в какой-то момент испугался за нее. Но не сейчас.

— Я собирался выпить горячего шоколаду, — проговорил Невилл, стараясь казаться бодрым, но Лестрейндж, похоже, ни капли не волновало его состояние.

— Отлично, — она взмахнула руками. — Я окончательно сошла с ума и иду пить горячий шоколад с малышом Лонгботтомом в какой-то троллевой дыре в загробном мире.

Невилл даже представить не мог, как она отреагировала бы на его рассказ о минувшей ночи, и потому поспешил прочь из комнаты. Лестрейндж шла за ним, шлепая босыми ступнями по дощатому полу.

— Объясни мне, ты, — она ткнула пальцем в бармена, и тот неприязненно поежился, — мы, вроде, уже умерли. Так какого гиппогрифа нам нужна еда и питье?

Бармен засмеялся и подвинул к ней чашку горячего шоколада.

— Видите ли, мадам, — он улыбнулся, — даже самая прекрасная посмертная награда, даже самая волшебная станция станет чуточку лучше, если там будет самая вкусная еда и самое изысканное питье. Так же и на черных перегонах — душам полагается та еда, которую они заслужили.

— А здесь? — с интересом спросил Невилл. — Здесь еда самая обычная. Не помои, но и не изысканные блюда.

— На станции искупления, — бармен прокашлялся, — души еще

проживают свои земные жизни. Им может быть тепло или холодно, они чувствуют голод и жажду, они могут заболеть. Все потому, что эта станция более всего связана с земной жизнью, с вашими поступками и желаниями, с вашим бездействием и безразличием.

— Но ведь это стоит денег? — неожиданно сообразил Невилл. — У нас, признаюсь, их нет.

— Это не стоит ни гроша, потому что эта гостиница — мое искупление. Бесконечное искупление. При жизни я слишком мало интересовался людьми, даже близкие были для меня дешевле самой мелкой монетки. И вот, я здесь, вынужден быть помощником для всех душ, что приходят сюда, и не имею с этого ни кната.

— Почему сюда?

— Мое безразличие не принесло никаких разрушений, чтобы меня можно было отправить на черный перегон. Но и богатство мое не принесло никакой пользы, так что тихие гавани не для меня. Остается лишь гнить с этим отелем вместе да без конца принимать постояльцев с их историями. То, что вы никого не видите — часть моего искупления. Души лишены возможности общаться друг с другом, у них есть лишь я. А у меня есть тысячи чужих историй.

— Но вы ведь давно искупили свои ошибки, — негодующе воскликнул Невилл.

— Не совсем, — бармен покачал головой. — Я все еще не пересилил себя и не научился бескорыстно помогать людям. Никому из своих постояльцев я не дал ни одного совета, ни одной подсказки.

— Ну и правильно, — фыркнула Лестрейндж.

— Спасибо, мадам, — бармен улыбнулся. — Хотя мог бы давно уехать.

— Уехать? — в один голос спросили Невилл и Лестрейндж.

— А, вы не знаете, — он смерил их скучающим взглядом. — Отсюда можно уехать. Когда душа искупает свои ошибки — ее зовут дальше.

— А на черный перегон отсюда можно попасть? — спросила Лестрейндж. Видимо, этот вопрос волновал ее сильнее всего.

— Нет, мадам. Если вы попали сюда, значит, у вашей души есть путь к искуплению. И неважно, сколько вы будете по нему идти, — бармен замешкался. — Простите, я мигом.

Очертания его лица стремительно стали стираться, а тело его стало как будто плоским, вырезанным из белого картона, по которому бежала черная рябь, а до ушей Невилла донеслось знакомое шипение с потрескиванием.

— Веселое местечко, — фыркнула Лестрейндж. — Ну, и чем мне тут заниматься? Кроме вашего хваленого искупления?

— Не знаю, — Невилл огляделся по сторонам, ища хотя бы книжный шкаф. — Судя по всему, здесь нечем заняться, кроме искупления.

— Совершенно верно, — голос бармена доносился до него, словно через радиопомехи. — Только искупление. Ни книг, ни музыки здесь нет, только ваши поступки и мысли, только поиск и переосмысление.

— О, какой ужас! — Лестрейндж притворно всплеснула руками и противно захихикала. — Малыш Лонгботтом, ты тут надолго застрял. Мне нужно очень многое искупить, а я этого делать — прости — не намерена.