Белый Ягуар

Фидлер Аркадий

— Нет, это гувернантка.

— Как ее зовут?

— Моника.

Я смотрел на эту молодую девушку как на некое чудо. Она, как и множество других ее соотечественников на плантациях Гвианы, была голландкой, но как же разительно отличалась от них совсем иным, удивительно мягким и человечным выражением лица! В лицах других голландцев, не только мужчин, но и женщин, а часто даже и детей, сквозило, как правило, что-то на редкость жестокое, грозно-властное, более того — безжалостное, а часто и попросту свирепое. У нее же, у этой Моники, все было совсем иным: лицо приветливое, глаза лучились добротой, и, кроме того, она была красивой, очень красивой. В этой голландской

Гвиане мне довелось быть свидетелем столь ужасных сцен, видеть столько злых, безжалостных и беспощадных глаз, что эта необыкновенная Моника показалась мне выходцем из каких-то иных земель, из какого-то совсем иного, лучшего мира.

— Фуюди, черт побери! — воскликнул я. — Неужто она, эта Моника, и впрямь голландка? Спроси!

Фуюди перебросился несколькими словами с плантатором, потом с самой Моникой и заявил, что да, она действительно чистокровная голландка.

Воистину плантация Вольвегат была необычной, а ее владелец, минхер Риддербок, выглядел менее жестоким, чем другие голландские плантаторы, с которыми мне до сих пор приходилось сталкиваться. И надзиратели у него были получше. Во всяком случае, почти все рабы выразили желание остаться на плантации, и только человек двадцать — пятая часть всех невольников — решили присоединиться к группе Мартина и пробираться с ним сквозь джунгли к свободным джукам, на реку Бербис.

Посовещавшись накоротке со своими друзьями, я готов был к беседе с плантатором, его семьей, надзирателями и стражей.

— Принимая во внимание желание большинства рабов Вольвегат, — заявил я, — мы решили согласиться с их просьбой плантацию не уничтожать, а персоналу даровать жизнь. Но вплоть до особого распоряжения никому не разрешается покидать Вольвегат. Всякий ушедший с нее будет без предупреждения убит на месте нашими патрулями. По просьбе большинства рабов минхеру Риддербоку и его супруге разрешается остаться в Вольвегате, а в качестве заложников мы возьмем с собой только его детей, опекать которых будет голландка Моника. По нашей вине с их голов не упадет ни один волос, разве что по вине плантатора или колониальных властей столицы…

В ответ жена плантатора разразилась потоком протестующих стенаний, но я довольно резко оборвал ее. Дав знак Уаки собрать оружие, брошенное стражей на пол веранды, я суровым взглядом окинул плантатора и, сдерживая гнев, проговорил:

— Мне стало известно, что на плантации Вольвегат в качестве рабов содержится более двадцати индейцев, силой уведенных из племени макуши. Так ли это?

Вопрос был праздный, поскольку факт этот не вызывал сомнений, и плантатор не мог его отрицать, а потому растерянно молчал.

— Так ли это? — повторил я громче.

— Так! — испуганно выдавил из себя плантатор.

И тут на помощь ему решил прийти управляющий. Резко, чуть ли не гневно, как человек, которого незаслуженно обидели, он вскрикнул:

— Мы купили их законно и недешево за них заплатили!

— Ах так! У кого же вы их купили?

— У карибов…

— Ага, у карибов, у этих отъявленных разбойников и ловцов живого товара! Ваше имя?

— Ван Пиир, управляющий плантации Вольвегат. Все покупают пленников у карибов! — добавил он с вызовом в голосе.

— На ком лежит вина за покупку макуши — на вас или на вашем хозяине?

— Я убедил минхера Риддербока купить макуши! — ничуть не смущаясь, самоуверенно и даже надменно ответил ван Пиир.

— Я — Белый Ягуар, друг и защитник мирных индейцев. Я освобождаю макуши, а вы, господин ван Пиир, отправитесь в качестве нашего пленника на реку Бербис к тамошним джукам!

Протесты, возмущение

и даже открытое сопротивление наглого управляющего ни к чему не привели. Два аравака схватили ван Пиира и крепко связали ему руки за спиной. Мартину я поручил доставить его на Бербис и там сдать кому надо. Я попросил Мартина включить в свою группу и тех двадцать невольников ц невольниц, которые не захотели остаться в Вольвегате.

Освобожденным макуши мы роздали оружие и боеприпасы, отобранные у стражников плантации, и две отличные лодки, пожелав им поскорее добраться до родных мест на реке Бурро-Бурро в саваннах Рупунуни. Остальные лодки, принадлежавшие Вольвегату, мы забрали себе. Попрощавшись с плантатором Риддербоком и его женой и еще раз заверив их в полной безопасности детей и гувернантки Моники, мы, не теряя более времени, поспешили в Бленхейм. Здесь все оказалось в порядке: несколько сот освобожденных негров, щедро снабженных провизией и, что еще важнее, большим количеством оружия, были уже готовы в путь на восток, к реке Бербис, под руководством Мартина. Было отрадно видеть, с какой радостью и надеждой отправлялись они навстречу новой жизни.

Солнце клонилось к западу — самое время нам покинуть эти окрестности. Пепелища двух плантаций были грозным предостережением и свидетельством бесчеловечной колониальной политики голландцев в Гвиане.

Всем пятерым взрослым заложникам: двум плантаторам, их женам и Монике

— на время путешествия по реке мы завязали глаза, не желая показывать им путь к нашему убежищу в окрестностях плантации Бленхейм. Здесь мы дождались ночи, а потом на лодках переплыли на другую сторону Эссекибо, где в укрытии стояла на якорях наша славная шхуна. Прибыв на место и разместив заложников в просторной каюте, мы сняли с их глаз повязки.

Поручив верным своим друзьям — Арнаку, Вагуре, Уаки и Фуюди — стеречь пленников, а лучшим воинам — охрану шхуны, я бросился в гамак и после целых суток сверхчеловеческого напряжения почти мгновенно уснул как убитый. Сон мой, как всегда, охраняла Симара.

БЕРЕЧЬ КАК ЗЕНИЦУ ОКА!

Проспав более десяти часов кряду, я проснулся бодрым и отдохнувшим. Здоровый организм быстро восстановил свои силы. Симара приготовила сытный обед, а Арнак доложил мне, что ночь прошла спокойно: никаких лодок из столицы на реке не появлялось — похоже, туда еще не дошли вести об уничтожении двух плантаций и карибской деревни Боровай. Пока я спал, как видно, шел сильный дождь — над шхуной были растянуты для защиты насквозь промокшие паруса.

Вечерело. В лесу разноголосым хором заливались птицы, над рекой с берега на берег пролетали попугаи, и среди них порой величественные ара. После прошедшего ливня из-за туч выглянуло солнце и окрасило противоположный берег яркими красками. Эта идиллическая картина действовала на меня успокаивающе, словно целительное лекарство, и робко, как бы пугаясь, освобождала душу от тягостных воспоминаний о пролитой крови и всех ужасах истекшего дня.

Воспрянув духом, я созвал своих ближайших соратников и объявил, что хочу сегодня же, еще до наступления темноты, со всей серьезностью побеседовать с нашими заложниками, устроив нечто вроде торжественного приема или, быть может, даже суда. Для вящей важности на церемонии должны присутствовать все, кроме дозорных, в полном боевом снаряжении. Я в мундире капитана буду сидеть. За мною стоя расположатся предводители отрядов и Симара, которая тоже будет стоять, Заложников разместить напротив, разрешив женщинам и детям сесть на палубу, а плантаторы пусть стоят.