Бенкендорф

Олейников Дмитрий Иванович

Вид четырёх сотен черкесов, прискакавших невесть откуда по одному знаку Росламбека, вызывал кроме восхищения и некоторую тревогу. Бенкендорф знал, что князь периодически принимал участие в боевых действиях против России; к тому же предводитель горцев заметил русским офицерам, как бы между прочим, что посреди этого воинственного окружения с ними всего-навсего небольшой казачий конвой…

Тонкость намёка Бенкендорф осознал только после возвращения, к счастью, благополучного. В русском лагере его уже не чаяли увидеть живым — настолько рискованной и дерзкой считалась подобная поездка. Пришлось выслушать немало упрёков в легкомыслии, и упрёков справедливых. Всего через год (по мемуарам Бенкендорфа — через два), в июле 1804-го, Росламбек ушёл в горы и стал «одним из самых диких и бешеных абреков». Перед этим он обманом заманил за Кубань роту егерей и тридцать пять казаков, прикинулся дружелюбным союзником — и перебил почти всех, организовав внезапное нападение своих воинов — видимо тех, которыми так любовался Бенкендорф.

Жизнь на водах с её непременными курортными романами («это была очень красивая женщина, более чем легкомысленного поведения, и, надо сказать, это было именно то, что нужно для путешественника…») продлилась недолго. Пограничная линия не заканчивалась в Георгиевске, поэтому инспекция направилась на восток, к Моздоку и Кизляру.

В этих неспокойных местах дорога шла по левому берегу Терека, и проезд по ней всех более или менее значительных персон обязательно сопровождала внушительная охрана из казаков Гребенского казачьего войска, древнейшего на Северном Кавказе. Бенкендорф с удовлетворением заметил, что снаряжение и воинская сноровка гребенцев не уступают горской. Казаки переняли у соседей всё лучшее, выработанное опытом столетий, — оружие, снаряжение, одежду, — но при этом не утратили основ русской духовной жизни. Как писал историк казачества Михаил Караулов, «всё это невероятное смешение выработало в гребенце тип хозяина-воина редких качеств, всегда выделявшего его из общей массы даже в среде таких войск испытанной отваги и удали, какими были войска Кавказской линии»8. С таким эскортом Спренгтпортен и его спутники достигли восточного края пограничной линии без приключений. Затем были наводящее уныние движение по пустынной калмыцкой степи — и прибытие в большой торговый город Астрахань.

Здесь, в Астрахани, началась прочная и долгая — на ближайшие сорок лет! — дружба Александра Христофоровича Бенкендорфа с его ровесником Михаилом Семёновичем Воронцовым. Два гвардейских офицера были знакомы ещё в Петербурге, но сблизились именно в Астрахани в сентябре 1803 года. Их общий столичный товарищ С. Н. Марин, узнав об этой встрече, немедленно откликнулся: «Завидую, любезный друг, очень завидую Бенкендорфу, которому, пожалуйста, от меня поклонись, и хвала ему, что едет с тобой; а тебя с тем поздравляю, он прелюбезный…»9 Как тут обойтись без хрестоматийного «Скажи мне, кто твой друг…»?

Михаил Воронцов, сын русского посланника в Лондоне и племянник влиятельного канцлера, фактически всё детство и отрочество провёл с отцом в Англии, где получил всестороннее систематическое образование. В 12 лет он свободно читал римских классиков в оригинале и хохотал над пьесами Мольера, но при этом тесно общался со священником посольства и «на всякий случай» изучал столярное ремесло. На последнем настоял отец, Семён Романович, считавший, что ремесло может пригодиться Михаилу: чтобы, «когда его крепостные скажут ему, что они его больше не хотят знать, а земли его разделят между собой, он мог заработать себе на жизнь честным трудом и иметь возможность сделаться одним из членов будущего пензенского или дмитровского муниципалитета».

С 16 лет — времени вступления во взрослую жизнь — Михаил служил в канцелярии посольства, получив, благодаря семейным связям, высокий придворный чин камергера. Отец не спешил отсылать его в Петербург на военную службу — но не от страха, а из-за чрезвычайно скептичного отношения к «новомодным» павловским порядкам. Как только наступила весна александровского царствования, весна 1801 года, восемнадцатилетний Михаил Воронцов немедленно был отправлен в Россию и стал офицером Преображенского полка, в который был записан ещё в четырёхлетнем возрасте. Он мог бы сразу стать генералом (при переходе из придворной службы в военную камергеру полагалось звание генерал-майора), но отказался. Эта история стала широко известна и только добавила уважения к Воронцову со стороны его новых друзей, гвардейских подпоручиков и поручиков. Он начинал вровень с ними — тем справедливее был его дальнейший взлёт. Но пока, в начале 1800-х годов, его ждала рутина повседневной службы: караулы, разводы, смотры, парады. А хотелось дела — и Михаил использовал авторитет дяди, чтобы отправиться на «настоящую войну». 20 августа 1803 года последовал рескрипт императора Александра, командировавший «лейб-гвардии Преображенского полку поручика графа Воронцова» в единственную в то время «горячую точку» империи.

Таким образом, в Астрахани поручик Воронцов был проездом. Он направлялся на Кавказ, волонтёром в войска князя П. Д. Цицианова, недавно занявшего пост астраханского военного губернатора и главноначальствующего Грузии (в 1801 году принятой в состав России Картли-Кахетии), фактически — кавказского наместника. Дядя Воронцова, канцлер Александр Романович, писал в рекомендательном письме к Цицианову: «В нынешней службе мало есть чему научиться, но поелику нигде, кроме края, где вы командуете, нет военных действий, где бы молодому офицеру усовершенствоваться можно было в воинском искусстве, да к тому присовокупляя, что под начальством вашим несомнительно более можно в том успеть, нежели во всяком другом месте…» Далее добавлялось, что от Михаила ждут, «чтобы он был полезен Отечеству» и «усовершенствовался во всём, к тому относящемся»10.

Цицианов, не в пример своему предшественнику, барону Кноррингу, больше занятому собственным обогащением, проводил в Закавказье весьма активную политику. Как писал знаток эпохи В. А. Потто, «при Цицианове уже не враги разоряют Грузию, а сама Грузия берёт в свои руки судьбу окружавших её народов»11. Именно тогда

…почуя бой кровавый, На негодующий Кавказ Подьялся наш орёл двуглавый; Когда на Тереке седом Впервые грянул битвы гром И грохот русских барабанов, И в сече, с дерзостным челом, Явился пылкий Цицианов…

Весной 1803 года «пылкий Цицианов» (ещё бы не пылкий — выходец из древнего грузинского княжеского рода, двоюродный брат последней грузинской царицы Марии Георгиевны!) начал расширять южные границы империи — под предлогом восстановления «территориальной целостности» Грузии.

Бенкендорф одобрительно относился к присоединению закавказских территорий. По его мнению, хотя Грузия и требует от империи «множества людей и денег», её следует «рассматривать как передовой рубеж, который Россия имеет в Азии, для того, чтобы быть вовремя осведомлённой о военных приготовлениях, которые Азия может однажды предпринять за непроницаемым заслоном, каким является Кавказ».

В Астрахани Бенкендорф увлёкся идеей побывать за Кавказом и решил вместе с Воронцовым ехать в края, где можно испытать и проявить себя. Уже ничто — ни губернские балы, ни потрясающее зрелище колоссального сезонного промысла идущей на нерест рыбы («настоящая морская баталия, в движении одновременно находятся больше сотни баркасов»), ни очередной командировочный «романчик» с симпатичной армянкой — не могло его отвлечь от желания поучаствовать в настоящем «деле». Благо неторопливый Спренгтпортен оказался весьма покладист и разрешил отлучиться на несколько месяцев. Почему бы и не разрешить? Ведь ехал Бенкендорф почти по служебной надобности, к новым границам России, продвинувшимся на юг, за Кавказ, всего два года назад.

И снова — калмыцкая степь, богатый винами Кизляр, неспокойная Линия и угасающий заштатный город Екатериноград с его двенадцатиметровой триумфальной аркой потёмкинских времён. По красно-белой арке шла надпись: «Дорога в Грузию»: за ней действительно начиналась дорога, много позже получившая название Военно-Грузинской.

Чтобы пройти по ней, необходимо было дождаться серьёзного конвоя, состоявшего из роты егерей и почти сотни казаков: с самого начала движения, сразу после переправы через Терек, за дорогой с безопасного расстояния наблюдали черкесы.