Бердяев

Волкогонова Ольга Дмитриевна

Похожие процессы происходили в Болгарии. Эта страна переживала в то время определенные экономические трудности и нуждалась не только в неквалифицированной рабочей силе, но и в инженерах, преподавателях школ и университетов и т. п., так как собственная национальная интеллигенция была еще очень малочисленной. Русские эмигранты стали профессорами и преподавателями Софийского университета [301] и других болгарских учебных заведений, создали собственные русские учебные заведения. Значительную материальную помощь в этом им оказали американские общественные организации: американцы, например, дали согласие тратить ежемесячно до 10 тысяч франков (сумму, с учетом нескольких десятилетий инфляции, ощутимую) на Русскую высшую школу в Болгарии [302] , которая должна была включать в себя юридический и филологический факультеты. Кроме того, существовали несколько русских школ, гимназий, колледж, сельскохозяйственное училище, технические курсы (для взрослых) и др., в которых обучались не только русские, но и болгары, так как авторитет русских преподавателей (и учебных заведений в целом) был достаточно высок.

301

Например, Н. Трубецкой, Г. Флоровский и др.

302

ГАРФ. Ф. 5809. Оп. 1. Д. 44. Л. 128.

Тем не менее ни Константинополь, ни Белград, ни София не стали «столицами» Русского Зарубежья. На роль такой столицы некоторое время (до середины 20-х годов) претендовали Прага и Берлин. Особенно способствовала этому так называемая «Русская

акция» (Action russe), начало которой было положено в Праге правительством Г. Масарика в 1922 году и которая должна была способствовать деятельности русских научных и учебных заведений. Чешское правительство и зарубежные благотворительные организации финансировали целый ряд культурных проектов русской эмиграции, в результате чего в Праге появилось около десятка русских высших учебных заведений: в 1921 году открылся Институт сельскохозяйственной кооперации; немного позднее — Русский институт коммерческих знаний; Русский юридический факультет, созданный по инициативе П. Новгородцева в 1922 году и просуществовавший до 1929-го, где преподавали многие известные ученые, в том числе и высланные в 1922 году на «философских пароходах» — П. Струве, С. Булгаков, А. Кизеветтер, Н. Лосский, Н. Тимашев, Г. Флоровский, А. Боголепов и др.; Высшее училище техников путей сообщения и др. Особое место в этом ряду занимали два учебных заведения, торжественно открытых в 1923 году, — Русский народный университет (переименованный потом в Русский свободный университет), просуществовавший 16 лет и издававший «Научные труды» (при университете было создано и Философское общество под председательством И. Лапшина), и Русский педагогический институт им. Я. Коменского, призванный готовить «деятелей по народному образованию в России» (!). Вера в то, что возвращение на родину будет скорым, заставляла думать о необходимости подготовки педагогических кадров для начальных школ в разоренной России, — эмиграция видела свой долгв том, чтобы образовательные и культурные традиции в стране не прервались. В Берлине, где в силу экономических причин до середины 20-х годов жило много русских беженцев — с 1920 по 1924 год численность русской общины достигала 300 тысяч человек! — также были открыты несколько школ, гимназий и научных институтов. Илья Эренбург вспоминал в своих мемуарах, что в начале 20-х годов юго-запад Берлина выглядел как русский пригород, всюду была слышна русская речь. Владимир Набоков писал в своей автобиографии о годах жизни в Германии (1922–1937): «Оглядываясь на эти годы вольного зарубежья, я вижу себя и тысячи других русских людей ведущими несколько странную, но не лишенную приятности жизнь в вещественной нищете и духовной неге, среди не играющих ровно никакой роли призрачных иностранцев, в чьих городах нам, изгнанникам, доводилось физически существовать. Туземцы эти были как прозрачные, плоские фигуры из целлофана, и хотя мы пользовались их постройками, изобретениями, огородами, виноградниками, местами увеселения и т. д., между ними и нами не было и подобия тех человеческих отношений, которые у большинства эмигрантов были между собой. <… > Американские мои друзья явно не верят мне, когда я рассказываю, что за пятнадцать лет жизни в Германии я не познакомился близко ни с одним немцем, не прочел ни одной немецкой газеты или книги и никогда не чувствовал ни малейшего неудобства от незнания немецкого языка». Годами наибольшего скопления русских в Берлине были 1921–1923 годы (то есть как раз те, в которые Бердяевы оказались на германской земле), — тогда город был главным центром русской эмиграции. Берлин называли «мачехой городов русских», писали о «Санкт-Петербурге на Виттенбергплатц», но эта «эрзац-столица» оказалась «быстрорастворимой»: многочисленные русские организации, учреждения, союзы «возникли буквально в одночасье, как бивуак, который армия разбивает в мгновение ока. Русские, которых занесло в Германскую империю, создали себе столицу, свой собственный город в городе, свой культурный и полугосударственный микрокосм, сконцентрированный на Западе Берлина» [303] . Но эти же организации, учреждения, союзы через несколько лет исчезли без следа. «В русском Берлине было все, — рассказывает немецкий исследователь «русского Берлина», — что должно быть в столице: люди, институты, производственные объединения, издательства, поэты, мыслители и сплетни. Но через два-три года этот город уже не существовал, его жителей разбросало во все стороны света, и с тех пор он существует лишь в воспоминании как отрезок жизни целого поколения эмигрантов, как комета, которая исчезает в космосе, и от нее не остается ничего, кроме светового следа на фотопластинках». Не обошлось и здесь без американской помощи: в Германии, например, существовал специальный американский Фонд содействия русским писателям и ученым, распределявший средства между нуждавшимися русскими интеллигентами. В Берлине даже функционировали три русских театра, издавались газеты на русском языке («Накануне», «Руль», другие), работали русскоязычные издательства. Достаточно сказать, что в 1924 году из 130 русскоязычных издательств, существовавших за рубежом, в Берлине находились 87. Немецкая статистика отмечала, что в некоторые годы число русских книг, вышедших в Германии, превышало число немецких [304] . Более того, количество изданных в Берлине между 1918 и 1924 годами книг было больше, чем в Москве! Живая «община» позволяла эмигрантам оставаться в своем кругу и обособляться от немецкого окружения, тем более что поначалу была уверенность в том, что изгнание — не навсегда. Но после 1926 года количество русских эмигрантов в Германии резко уменьшилось: в стране начал действовать новый закон, затруднявший для иностранцев поступление на работу. Большая часть русских из Берлина перебралась в Париж, который и стал настоящей «столицей» Зарубежной России.

303

Шлегель К. Берлин, Восточный вокзал. Русская эмиграция в Германии между двумя войнами (1918–1945) / Пер. с нем. М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 152–153.

304

См.: Культура России: смысл, символы, ценности. Томск: Изд-во Томского университета, 1996. С. 160.

Трудно перечислить все страны, куда устремились русские беженцы [305] . В поисках счастья несколько ручейков эмиграции направилось даже в Перу, на Мадагаскар, в Южную Америку — в Аргентину, Парагвай, Бразилию. Труднее было эмигрировать в Северо-Американские Соединенные Штаты, правительство которых оказывало определенную материальную помощь беженцам, но не спешило принимать их у себя. Тем не менее со временем и в Северной Америке число русских становится значительным, поток эмигрантов увеличивается особенно накануне и в начале Второй мировой войны, когда Европа уже не могла служить надежным прибежищем.

305

В примечаниях к книге историка русской эмиграции М. Раева приведены таблицы, показывающие распределение неассимилированных русских беженцев в Европе и на Ближнем Востоке с 1922 по 1937 год. (См.: РаевМ. Россия за рубежом. М., 1994. С. 261–262.)

Практически везде русские предпочитали селиться компактно, причем своеобразными центрами русских диаспор становились православные церкви. Вырванные из привычной жизни, лишенные многих семейных и дружеских связей, ощущавшие себя чужими в иностранном окружении, русские эмигранты видели в церковной общине своеобразную замену тем духовным потерям, что они понесли. Даже те, кто был ранее равнодушен к религиозным обрядам и церковной жизни, стали посещать церковь не только из-за проснувшейся в душе веры (без нее после всего пережитого действительно было трудно выжить), но и из-за того, что принадлежность к определенному церковному приходу воспринималась как подтверждение русскости. Недаром среди многочисленных эмигрантских организаций, партий, движений самым «живучим» оказалось то, что было связано с религиозной жизнью диаспоры — Русское студенческое христианское движение (РСХД).

Когда «философский пароход» причалил в Штеттине, все его пассажиры собирались отправиться в Берлин. Приехавшие наняли несколько фур, запряженных битюгами, погрузили на него свой скарб, сверху посадили маленьких детей. «И фура за фурой поехали по направлению к вокзалу, откуда мы должны были отправиться в Берлин, а за фурами, не по тротуару, а прямо по мостовой, взявши под руки своих жен, шли профессора. Это были целое шествие по Штеттину, напоминавшее чем-то похоронную процессию. А мальчики на фурах умирали от хохота: они увидели, что в Штеттине дворники в белых панталонах швабрами мыли дно реки. После всего пережитого за пять лет в Москве это действо показалось им невообразимой глупостью. Немцы на нас смотрели как на сумасшедших» [306] . На берлинском вокзале тоже никакой встречи, естественно, не было, прибывшие в растерянности стали гадать — что делать дальше? На помощь пришел немецкий Красный Крест, — его представитель разместил на первую ночь приехавших русских профессоров по дешевым пансионам и гостиницам. А на другой день Лидия Юдифовна и ее сестра поехали искать квартиру. Решили, что за городом жилье будет дешевле, хотели снять там, но тут выяснилось, что Красный Крест, выполняя указание германского правительства, подыскало Бердяевым недорогое жилье на первое время — две комнаты в доме фрау Деме, 31/32 Ranke-Strasse. Хозяйка была не слишком приветлива и поставила условием для новых жильцов проходить в их комнаты через ее гостиную только по краю ковра, не наступая ни на паркетный пол, ни на ковровый рисунок.

306

Рещикова В. А. Высылка из РСФСР. С. 207.

Глава четырнадцатая. Русский Берлин: введение в «Западную жизнь»

В центрах скопления беженцев формируется и вызревает новый тип человека, которому предстоит головокружительная карьера в эпоху чисток и вынужденных миграций. Русский Берлин — одна из первых испытательных площадок для него.

К. Шлегель

Два года жизни Бердяева в Германии были наполнены активной деятельностью. Как только Николай Александрович обосновался в Берлине, в его квартире образовался религиозно-философский кружок, куда вошло немало эмигрантской молодежи. Такие же кружки образовались и под руководством Франка и Карсавина. Бердяев стал членом и участником собраний Клуба русских писателей, проходивших в одном из берлинских кафе на Ноллендорфплац: в этот клуб входили А. Белый, В. Набоков, М. Осоргин, М. Алданов, Л. Карсавин и др. Интеллектуальное общение, которое столь много значило для Бердяева, налаживалось. Он даже послал сестрам Герцык в Крым «бодрую» открытку, в которой писал, что его опасения эмигрантской жизни (в Москве он строил планы о том, что не будет общаться с русской эмиграцией) были напрасными: в Берлине оказалось много близких по духу людей. Но жизнь, особенно в материальном плане, трудно было назвать устроенной. Поэтому в ноябре приехавший в Берлин Н. О. Лосский обсуждал с Бердяевым и другими знакомыми эмигрантами вопрос — не уехать ли из Германии в Прагу? Бердяев с Франком отказались от переезда: у них появилась мысль об издании журнала, более того, они начали обсуждать идею создания русского университета. Отчасти эти мечты удалось реализовать: тогда в Берлине начал активно действовать Американский христианский союз молодых людей (YMCA), оказавший колоссальную поддержку культурной жизни русской эмиграции. Бердяеву удалось установить некоторые связи с этой организацией, что определило (в материальном плане) его эмигрантскую судьбу на долгие годы. При помощи YMCA в Берлине 26 ноября 1922 года была создана Религиозно-философская академия, продолжившая традиции ВАДК в Москве, на те же деньги было решено финансировать и устроение Русского научного института.

Приблизительно в это время Николай Александрович получил первое большое письмо из Судака — от Евгении Казимировны Герцык. Письмо было пронзительным: «Сегодня месяц, как расстались и в такие разные концы и разные жизни поехали. Я так не утолена общением с тобой, с духом твоим в это свидание, что тем мучительней эта новая разлука, и при этом я обречена на долгое, долгое незнание жизни вашей, внешних ее условий, работы твоей… Ревниво хочу, чтобы скорее имел возможность приступить к писанию большой книги, потому что там, в глубине духа, нет этих пространственных и всяких иных преград, и там — и без писем, и без разговоров — совершается общение близких… Точно за какие-то грехи мои опять наросла передо мной непреодолимая глыба расстояния! Но зато всякая доходящая весть воспринимается как чудо… Постараюсь здесь осуществить ту зимнюю жизнь, о которой ты, помнишь, помечтал, — сейчас в начале ноября еще так солнечно и тепло и золотисто вокруг. Но такая пустыня, такое одиночество!

И виноградные пустыни, Дома и люди — все гроба.

Это Блок написал о Равенне, но это как будто бы совсем о нас. Тяжко это полное одиночество. Только твоя семья, по которой исходишь в тревоге, когда вдали от нее, но которая ничего не дает духу, когда вблизи. Впрочем, верно духу и нужна эта непрестанная забота о ком-то.

Благодарю тебя, мой дорогой, за все. С любовью. Твоя Евгения» [307] .

К счастью, Евгения Казимировна могла написать в Германию, да и письма из-за границы еще доходили до советских адресатов (позднее это упущение властью было исправлено). Переписка продолжалась годы, причем корреспондентом Герцык был не только Николай Александрович, но и его жена, и Евгения Юдифовна Рапп. Евгения Казимировна искренне радовалась, что Бердяев заинтересовал YMCA своими проектами, что его мысли находят отклик у немецких философов (завязывались связи Бердяева с М. Шелером и Г. фон Кайзерлингом, о чем он сообщил Герцык), что Бердяев работает над новым периодическим изданием.

307

Сестры Герцык. Письма. С. 653–654.

Это издание, можно сказать — толстый журнал, упомянутый не раз в письмах Герцык, — «София», он должен был стать органом Религиозно-философской академии. Создателем его был Бердяев, но журнал родился из бердяевских бесед с другими уехавшими из России, — в том числе с Н. О. Лосским до его отъезда в Прагу. В воспоминаниях сына Лосского сохранилась интересная запись о том, как выбиралось название для журнала: «…вспоминается и Бердяев и его толки с отцом, как будто за столом в ресторане, где мне почему-то (может быть, недостаточно обоснованно) показалась жадной манера принимать пищу у его участвовавшей в разговорах на высокие темы супруги. На этот раз философы совещались о том, как назвать задуманный ими периодический сборник, и Лидия Юдифовна предложила наименовать его "Время и Вечность", на что Николай Александрович, уже, если не ошибаюсь, употреблявший эти два слова в виде заголовков в своих писаниях, высказал мысль (которую, надеюсь, не искажаю), что на обложке журнала они бы приобрели своей высокопарностью скорее отталкивающий, чем притягательный характер для вербуемого читателя. Конечно, никак не мне было вмешиваться в этот разговор, и я не спросил, как мне захотелось, почему бы не назвать новый временник "Софией". К чему прибавлю с известным чувством самоудовлетворения, что в конечном счете этот заголовок ему и достался» [308] . Первый и последний выпуск «Софии» вышел в Берлине в 1923 году с подзаголовком «Проблемы духовной культуры и религиозной философии». В обращении «От редакции» говорилось, что первоочередная задача, стоящая перед Россией, — «задача исцеления от духовного недуга», поэтому «София» ставит перед собой целью «в меру своих сил служить делу духовного возрождения России». В сборнике приняли участие Франк, Карсавин, И. Ильин, Лосский, Новгородцев, И. П. Сувчинский (известный евразиец), Э. К. Кейхель. Бердяев (как и Карсавин) написал даже две статьи для этого сборника.

308

Лосский Б. Н. Наша семья в пору лихолетия 1914–1922. С. 145–146.

Первая статья — «Конец Ренессанса (к современному кризису культуры)» — содержала мысль (общепринятую сегодня), что с началом Первой мировой войны тот период истории, который называется Новым временем, закончился. Закончился он и в культуре, — человечество, по мысли Бердяева, переживало конец Ренессанса: «На вершинах культуры, в творчестве, в царстве искусства и царстве мысли давно уже чувствовалась исчерпанность Ренессанса, конец целой мировой эпохи» [309] . Если начало эпохи Ренессанса было заложено в христианских основах средневековья, то затем «свободная игра человеческих сил» привела к противоречиям с этими основами. Благодаря Ренессансу и вслед за ним установилась нехристианская по своей сути эра новой истории. Новое время поставило человека в центр Вселенной, освободило человека внешне, но лишило его внутренней духовной дисциплины и зависимости от всего «сверхчеловеческого». В результате к XIX веку гуманистическая культура практически исчерпала себя, развив все человеческие потенции, но потеряв накопленную в предыдущие века веру в сверхзадачу человеческого существования. Наступила эпоха разочарования. Типы монаха и рыцаря с их сильной самодисциплиной уступили место типам торгаша и шофера, с тем чтобы далее уступить место типу комиссара, во имя «народа» тиранящего народ.

309

Бердяев Н. А. Конец Ренессанса (к современному кризису культуры) // София. Проблемы духовной культуры и религиозной философии. Берлин: Обелиск, 1923. С. 22.