Бердяев

Волкогонова Ольга Дмитриевна

О Манциарли я вспомнила для того, чтобы читателя не удивил факт участия Бердяева в собраниях, организованных Дави. В доме Дави Николай Александрович бывал, прерывая для этих встреч свою «тихую и уединенную жизнь» в оккупированном Париже, он даже прочел несколько лекций на этих собраниях — на тему мессианской идеи и проблем истории. Собрания у Дави нельзя считать только встречами мистиков: на них все же господствовала интеллектуальная атмосфера, участвовали многие интересные люди. Кстати, во время этих встреч произошло столкновение Николая Александровича и Габриеля Марселя: Марсель обвинил Бердяева в анархизме. Но «обвинения» не получилось: в общем-то Николай Александрович и сам про себя так неоднократно говорил, называл себя «анархистом на духовной почве», не скрывал своих симпатий к Прудону Марсель придерживался гораздо более умеренных социальных взглядов, возможно, поэтому их общение с Бердяевым постепенно прекратилось.

Военное время не слишком подходило для конференций, собраний и теоретических споров. Немцы проводили жесткую политику на оккупированной французской территории. Движение Сопротивления, которое вначале было довольно слабым, значительно усилилось, когда немцы стали вывозить французов на принудительные работы в Германию. Гитлер обещал, что 1941 год станет «историческим годом великого нового порядка в Европе». В ожидании этого «порядка» Евгения Юдифовна с Лидией сажали весной в

садике картофель — розам пришлось потесниться. А потом пришла страшная весть — Гитлер напал на Советский Союз.

Большинство русской эмиграции восприняло весть о начале войны Германии с Россией как личное несчастье. Но были и такие, которые сделали ставку на Гитлера. Здесь показательными стали две речи, произнесенные летом 1941 года. Первая была выступлением по радио давнего знакомого Бердяева, с которым он совершенно не общался в Париже, — Дмитрия Сергеевича Мережковского. Мережковские не вошли ни в один эмигрантский кружок — их взгляды не находили отклика ни у правых, ни у левых. В каком-то смысле они так же, как и Бердяев, были непоняты большинством эмиграции. С одной стороны, они не поддерживали реставраторства («бывшее не будет вновь» [414] , — говорила Гиппиус), не скрывали своих чаяний революционного изменения мира, что отталкивало от них апологетов «белой идеи» и правых, с другой — их непримиримость к большевикам и происшедшему в России идейно развела их с левыми; с их точки зрения, позиция, например, Степуна и тем более Бердяева (что уж говорить о евразийцах и младороссах!) представлялась соглашательством с преступным режимом. К тому же Мережковские не скрывали своего мнения о допустимости и желательности иностранной интервенции в Россию, что противопоставило их многим патриотам, считавшим, что русские вопросы должны решаться русскими людьми, любое же иностранное вмешательство поставит Россию в экономическую и политическую зависимость, подорвет се могущество, сделает ее полуколониальной страной. Духовное одиночество Мережковских стало окончательным после выступлении Дмитрия Сергеевича в 1941 году по радио. Именно это выступление стало поводом для обвинений в сотрудничестве с фашистами. Думаю, дело обстояло не так однозначно. С одной стороны, Мережковские внимательно следили за различными политическими движениями, возникавшими в Европе. Разумеется, фашизм не мог не привлечь их внимания (как уже говорилось, многие представители русской эмиграции поддались сначала обаянию фашистской фразеологии). Мережковские чаяли найти в политических баталиях тех дней сильную личность, способную на борьбу с большевизмом. Отсюда — контакты сначала с Пилсудским, затем — с Муссолини. С дуче Мережковский даже встречался во время своей поездки в Италию, вообразив, что нашел наконец-то ту самую «сильную личность», но уже во время второго итальянского путешествия он в Муссолини разочаровался, увидев в нем обыкновенного властолюбивого политика и «пошляка». В своих работах того времени (например, киносценариях «Данте», «Борис Годунов») Мережковский писал о необходимости появления выдающейся личности в «смутное время». На этом фоне вполне логичным было обращение его взора на Гитлера как нового потенциального соперника советского режима. Он был готов сотрудничать с любым, кто мог реально противостоять большевикам. Правда, взгляды Гиппиус и Мережковского здесь, может быть, впервые разошлись. Если для Гиппиус Гитлер всегда был «идиотом с мышью под носом» (об этом вспоминали многие хорошо ее знавшие — Л. Энгельгардт, Н. Берберова), то Мережковский считал его удачным «орудием» в борьбе против большевизма. Именно так можно объяснить тот факт, что Мережковский встал перед микрофоном в радиостудии и произнес незадолго до своей смерти речь, в которой говорил о «подвиге, взятом на себя Германией в Святом Крестовом походе против большевизма» [415] . Гиппиус, узнав об этом радиовыступлении, была не только расстроена, но даже напугана, — первой ее реакцией стали слова: «Это конец». Она не ошиблась, — отношение к ним со стороны многих знакомых изменилось в худшую сторону, их подвергли настоящему остракизму, «сотрудничества» с Гитлером (заключавшегося лишь в одной этой радиоречи) Мережковскому не простили. Между тем саму речь мало кто слышал и текст ее мало кто читал. Объективно, прогитлеровскими в ней были лишь процитированные выше слова, все остальное выступление было посвящено критике большевизма. Заканчивалась же речь пламенными строками Гиппиус о России (совершенно несовместимыми с гитлеровскими планами):

414

Терапиано Ю. Д. С. Мережковский //Дальние берега. Портреты писателей эмиграции. Мемуары. М.: Республика, 1994. С. 473.

415

Мережковский Д. С. Большевизм и человечество. Посмертная статья Д. С. Мережковского // Независимая газета. 23 июля 1993 г. С. 5.

Она не погибнет — знайте! Она не погибнет, Россия, Они всколосятся — верьте! Поля ее золотые! И мы не погибнем — верьте. Но что нам наше спасенье? Россия спасется — знайте! И близко ее воскресенье!

Вторая речь, гораздо более характерная для тех кругов эмиграции, которыми столь возмущался Николай Александрович, была произнесена 22 июня 1941 года на собрании в Salle Rochefoucault в Париже. Автором ее был уже упоминавшийся выше Ю. С. Жеребков — председатель Русского представительного Комитета, сотрудник германского управления по делам русской эмиграции. Он приветствовал нападение Гитлера на СССР безоговорочно и считал, что горевать по этому поводу могут только простаки, попавшие под влияние «английских и советских агентов»: «…Вольные или невольные, английские и советские агенты… стараются разжечь в эмиграции ложно-патриотические чувства и постоянно твердят некоторым простакам: "Как, неужели вы, русские люди, радуетесь победе немецкого оружия? Подумайте, немцы убивают миллионы русских солдат, разрушают города, течет русская кровь!" Есть даже такие, к счастью, очень малочисленные, которые уверяют, что долг русских всеми силами поддерживать советскую армию, которая является русской армией… Да, течет русская кровь, гибнут русские жизни, — но о них как-то меньше волновались, когда жидовское правительство в Москве уничтожало ежегодно еще большее количество людей… Ни один истинно русский человек не может признать убийц Царя, убийц миллионов русских людей — национальным русским правительством и советскую армию — русской» ²⁶.

Подобные взгляды были абсолютно не приемлемы для Бердяева, да и для большинства эмиграции. Показательной здесь стала позиция А. И. Деникина, публично выступившего в поддержку Красной армии. В 1942 году С. В. Рахманинов дал большой концерт, деньги от которого передал в фонд Красной армии, написав в письме: «От одного из русских — посильная помощь русскому народу в его борьбе с врагом. Хочу верить, верю в полную победу!» Таких примеров было много. Бердяев с начала вступления в войну СССР занял «просоветскую» позицию (говоря его же словами: «естественно присущий мне патриотизм достиг предельного напряжения»). Он считал, что нападение Гитлера на Россию надо расценивать как общенациональную беду, а не возможность свержения большевизма. В послевоенном добавлении к «Самопознанию» он написал: «Вторжение немцев в русскую землю потрясло глубины моего существа» [416] .

416

Бердяев Н. А. Самопознание. С. 316.

В 1941 году он познакомился с Г. В. Шибановым — русским эмигрантом, который был в прошлой жизни гардемарином, а в настоящей — водителем парижского такси. Шибанов начал свою борьбу с фашизмом еще в Испании, сражаясь против франкистов. В оккупированном Париже он тоже по стал сидеть сложа руки: распространял в городе антифашистские листовки. А в 1942 году Шибановым был создан подпольный «Союз патриотов». Бердяев, не раздумывая, стал его членом (хотя и номинальным — никаких реальных поступков это за собой не повлекло). Известность Бердяева была столь велика, что спасла его во время оккупации Парижа, хотя он и не скрывал своих симпатий к движению Сопротивления и Красной армии, — поклонники его философии были даже среди высшего немецкого командования. Как когда-то в Москве, он опять получил «охранную грамоту» от властей. Впрочем, два раза к нему домой приходили для беседы представители гестапо. Об этих визитах известно из «Самопознания», то есть от самого Николая Александровича. Возможно, это была и не тайная полиция, а сотрудники каких-то других ведомств (в воспоминаниях Бердяева встречаются неточности), но очевидно, что оккупационные власти смотрели на него с подозрением. По его рассказу, один такой визит состоялся после заметки в швейцарской газете об аресте Бердяева: пришедших интересовало, откуда появилась такая информация. Но Николай Александрович и сам об этом ничего не знал. Впрочем, он не без нотки гордости отметил: «…моя большая известность в Европе и Америке, в частности в самой Германии, была одной из причин, почему арестовать меня без слишком серьезных причин немцы считали невыгодным. Я шутя говорил, что тут обнаружилось почтение немцев к философии».

Глава восемнадцатая. Тяжелое время

Жизнь — гора: поднимаешься медленно, спускаешься быстро.

Г. Мопассан

Военные годы не могли не изменить быт Бердяевых. «Воскресенья» продолжались, но доклады на них делались все реже, — скорее это было похоже на чаепитие друзей, которые ценили возможность увидеть друг друга и свободно поговорить. Быт был предельно аскетичен. Даже на Пасху, которую в доме праздновали всегда, саму пасху приготовить было не из чего. Николай Александрович, довольно легко переносивший житейские невзгоды, по-настоящему расстроился:

— Как будто бы праздника нет…

Поэтому, когда зимой 1942/43 года на их адрес неожиданно из-за границы пришла посылка с белой мукой, ее решено было сберечь до весны, чтобы Евгения Юдифовна смогла на праздник сделать настоящий кулич. Николай Александрович так волновался о сохранности роскошной посылки, что решил спрятать ее в своей комнате — «иначе женщины могут использовать ее до праздника». Увы, эти усилия имели грустный конец: однажды в доме раздался крик возмущения и досады — Бердяев обнаружил, что мышь нашла его «тайник» и съела запасы…

«Эти годы были трудными и мучительными годами моей жизни не только внешне, но и внутренне. Это было время внутренней духовной борьбы, противоречий, сомнений, вопрошаний», — написал про военные годы Бердяев. Внешняя сторона жизни составилась из многих горестных и тяжелых событий — маленьких и больших. Осенью 1942 года он заболел — обострились мучившие его уже давно боли в брюшной области. Николая Александровича положили в больницу и сделали операцию по удалению предстательной железы. В оккупированном Париже госпитализация не была простым делом, но для Николая Александровича место нашлось. Операция прошла успешно. Несколько недель — гораздо дольше, чем другие пациенты (сказалась его мнительность?) — Николай Александрович провел вне дома, в госпитале. О своих ощущениях во время операции он вспоминал: «Я не думал о том, что исход может быть смертельный, и не испытывал страха, как об этом свидетельствует самоотверженно ухаживавшая за мной сестра милосердия Т. С. Ламперт, наш друг. Но у меня было одно острое переживание. Анестезия была не полная, только нижняя половина тела была анестезирована. Сознание было полное, я все видел, боли не испытывал никакой. Но я был лишен возможности каких-либо движений, тело приведено в состояние полной пассивности. Я чувствовал стену неотвратимой необходимости…. Я очень плохо выношу состояние полной пассивности. Нет ничего страшнее этой власти неотвратимой необходимости». Активному, нервному, эмоциональному и слишком серьезно относящемуся к своему здоровью Бердяеву частичная анестезия показалась ужасной, — он был совершенно беспомощен!

В больнице он просил никогда не закрывать дверь в его комнату: Бердяев не мог оставаться один, тем более — ночью, в темноте. Как только Николаю Александровичу стало лучше, он попросил принести ему «Былое и думы» Герцена: его сознание занимала будущая автобиографическая книга, над которой он работал. Поэтому знаменитые мемуары Герцена пришлись ему кстати. Когда он смог ходить, его можно было увидеть прохаживающимся туда-сюда по больничному коридору в неизменном бархатном берете на голове — он его никогда не снимал даже дома, опасаясь сквозняков. Бердяеву было уже 68 лет, немало по тем временам (средняя продолжительность жизни тогда была значительно меньше), он чувствовал потребность подвести итог своей непростой судьбы. На эту мысль наталкивали его и болезни близких, знакомых, друзей. В конце 1942 года Сергей Булгаков тоже должен был пройти через операцию. Некоторое время назад у него обнаружили рак горла. Операция была опасной, существовала вероятность того, что даже при наилучшем ее исходе отец Сергий не сможет говорить. Тяжелая болезнь когда-то близкого ему душевно человека, с которым были связаны целые периоды его жизни, потрясла Николая Александровича. Накануне операции он написал Булгакову очень теплое письмо: пусть они редко встречались (отношения между ними так и не восстановились полностью после разрыва с московским издательством М. Морозовой), но Бердяев помнил весь тот долгий путь, который они прошли вместе. После операции Булгаков, растроганный бердяевскими словами, попросил Николая Александровича навестить его. Бердяев пришел на квартиру к отцу Сергию. Старые друзья разговаривали долго, не могли остановиться, хотя Булгаков был очень слаб и больше слушал. Отец Сергий скончался в 1944 году. Это был свидетель и участник многих важных событий в бердяевской судьбе, «один из самых замечательных людей начала века, который первым пришел к традиционному православию», как написал про него Бердяев.