Берег черного дерева и слоновой кости (сборник)
Шрифт:
— Белые убивают человеческое существо только ради защиты, — ответил Лаеннек через Йомби, который служил переводчиком.
Потом, увидев коршуна, тяжело летавшего над дворцом, Лаеннек быстро прицелился из своего карабина, выстрелил, и птица упала среди стражей Рембоко. При звуке выстрела все негры, пораженные ужасом, бросились наземь ничком, потому что огнестрельное оружие им было неизвестно. Увидев падающую птицу, они думали, что настала их последняя минута. Хотя рассказ отца, который когда-то ездил в Габон, подготовил Рембоко к звуку и действию выстрела, король все же был более взволнован, чем хотел это выказать, и сказал серьезным голосом:
— Вы те духи, которых видел мой отец. Вы обещали навестить его в Эноге, но слишком медлили: старый король переселился уже четыре года назад в страну облаков. Добро пожаловать, вы даете смерть и жизнь…
Потом с тою подвижностью ума, которая составляет отличительную черту его племени, он просил трех белых возвратить здоровье его матери, которая умирала в углу его дворца. Лаеннек с большим трудом растолковал ему, что они не имеют никакой власти над жизнью людей.
— Твоя мать умирает, вероятно, от старости, — сказал он, — и ничто не может отсрочить этот час, который настает для всех.
— Нет, она умирает не от старости, — ответил Рембоко, — великий жрец фетишей объявил, что ее околдовали, и так как белые не хотят уничтожить колдовство, то сегодня Же вечером Виновные будут казнены.
Костюм короля фанов был престранный: шапка, имеющая форму сахарной головы, была так украшена рядами кораллов и кусочками разбитого зеркала, что невозможно было узнать, из какой материи она сшита; шея и грудь также были покрыты рядами тяжелых кораллов, так что король еле дышал; пять коралловых четок спускались до колен; костюм дополняли куски красной материи, обернутые вокруг бедер в виде пояса, за который были заткнуты сабля и четыре ножа. На руках и икрах блестели браслеты из старых медных пуговиц. Этот костюм возбуждал восторг подданных каждый раз, как Рембоко удостаивал показываться в нем своему народу.
Прием кончился уверением Рембоко, что его белые друзья могут поступать в его владениях, как у самих себя, и упрашивал их как можно долее остаться в Эноге.
Вечером, когда путешественники отдыхали в хижине, отведенной им королем, они услыхали громкие крики с аккомпанементом тамтама, раздавшиеся, по-видимому, с главной площади города; любопытство побудило их следовать за толпой, стекавшейся туда. О’Конда, мать Рембоко, умерла, и Куенго, великий жрец фетишей, приготовился заставить заговорить статую великого Майякомбо, чтобы узнать тайных врагов, убивших мать короля своим колдовством. Все жители деревни, даже женщины и дети, вооружились, чтобы напасть на виновных.
Раскинув свои палатки на границе лесов Мукангама, фаны, не оставив своих воинственных нравов, приняли обычаи пастушеских народонаселений этих стран и всем фетишам страны отдавали равную почесть. Поэтому во всей Центральной Африке нельзя было найти ни одного города, в котором было бы столько фетишей, сколько в Эноге.
Великий жрец Куенго велел принести на площадь статую великого Майякомбо и всех фетишей, составлявших свиту бога, и объявил толпе, что если приговоры неба не будут исполнены немедленно, самые великие несчастья обрушатся на деревню.
Толпа единогласно отвечала, что готова отомстить неизвестным колдунам за смерть матери короля. Но великий жрец, находя толпу недостаточно возбужденной, обещал раздать амулеты против яда, хищных зверей и боли в животе тем, кто более отличится в преследовании преступников.
— Что они будут делать? — спросил Гиллуа Лаеннека.
— Я сто раз видел эту комедию, — ответил Лаеннек. — Великий жрец Майякомбо просто хочет освободиться не только от своих личных врагов, но и от всех тех, положение которых возле короля может ему вредить, направив на них гнев толпы.
— А мы разве должны присутствовать равнодушно при этой сцене?
— Да. Если дорожите жизнью… Достаточно, чтобы один из этих лицемерных жрецов указал на нас как на околдовавших О’Конду, и нас убьют. Мы совершенно бессильны остановить убийство.
— Но кто нам мешает в таком случае вернуться в нашу хижину? Вы, вероятно, не более нас, любезный Лаеннек, чувствуете желание присутствовать при таком печальном зрелище?
— Оглянитесь и вы увидите, что невозможно пробраться сквозь толпу, окружающую нас.
Против воли они принуждены были ждать конца драмы.
Куенго, как предвидел Лаеннек, указал народной ярости на пять человек, самых могущественных своих врагов, которых он не посмел бы обвинить, если бы дело шло о смерти человека обыкновенного; но всем казалось естественным, что мать короля была убита колдовством людей, служивших при дворе. Как только они были названы, их тотчас растерзали на куски.
Обвинение в колдовстве в Центральной Африке — самое тяжкое против человека, и ничто не избавит его от страшной участи. Негры живут в постоянном страхе перед фетишами, а ганги, дудо и прочие мошенники-жрецы пользуются этим суеверием, чтобы упрочить свою власть. Путешественники вернулись в свою хижину под тягостным впечатлением от всего происшедшего..
— О чем вы думаете? — спросил Барте у Гиллуа.
— Я думаю о том, — ответил молодой человек, — что не далее как одно столетие тому назад даже Европа, столь гордая своей цивилизацией, сжигала заподозренных в колдовстве.
На другой день Рембоко дал большой праздник в честь белых, в котором после пения и плясок, продолжавшихся до заката солнца, велел убить пятьдесят невольников и отдать их на угощение толпы. Жители Эноге, несмотря на значительные перемены в нравах, остались людоедами, как все другие племена фанов.
Все перепились пальмовым вином, и Лаеннек со своими спутниками, принужденные присутствовать возле короля на этом пиру, не смели, из опасения скомпрометировать себя, выказать отвращение, которое внушали им подобные поступки. При первой возможности они вернулись в свою хижину с твердым намерением оставить Эноге на другой же день; они не чувствовали себя в безопасности среди кровожадных людей, которых могла направить против них малейшая прихоть короля или главного жреца.
На другой день они с большим трудом добились от Рембоко позволения оставить его владения, и то только под условием вернуться скорее.