Березовый сок
Шрифт:
Мне было стыдно, и я молчал.
Один раз Фомка пришел ко мне в пригон, когда я посыпал отрубями мешанину. Бросив на мокрое сено несколько пригоршней, я отставил мешок с отрубями в сторону. Фомка покачал головой:
– Хозяину угодить стараешься? Отрубей хозяйских жалеешь? На конях-то тебе робить! Кони сыты - работа легче.
Я снова придвинул мешок и стал бросать отруби в колоду. Фомка помог перемешать сено.
– Ты в работниках-то первый год живешь, а я - пятый. Нагляделся на всяких хозяев, - продолжал Фомка.
– Заговаривать зубы Матвей, видать, мастер, добрячком прикидывается,
Фомка махнул рукой и пошел на свой двор.
"Это он осерчал на Матвея, когда мы боролись, потому так и говорит о нем", - подумал я, идя в избу.
На другой день мы поехали с хозяином боронить.
Еще из разговора за столом я узнал, что едем куда-то к железной дороге, где проходят поезда.
Едва успели мы на поле распрячь лошадей и снять с телеги бороны, как за ближним лесом послышался какой-то непонятный шум. Я насторожился, повернувшись в ту сторону.
– Поезд идет!
– оживился хозяин.
Из-за леса вынырнул паровоз, и за ним замелькали вагоны. Я оторопел.
На станции Пышминской, куда мы однажды приезжали с матерью, я видел паровоз "кукушку". Он бегал взад-вперед возле станции и часто свистел, закопченный, с высокой трубой. Я решил тогда, что это и был поезд.
– Разве поезда такие длинные бывают?
– удивленно спросил я хозяина. Я коротенький видел.
– Коротенькие тут не ходят, - засмеялся хозяин и похлопал меня по плечу.
Боронить он сначала стал сам, а мне велел смотреть. Получалось у него очень хорошо: бороны шли ровно-ровно, как по ниточке.
Пройдя взад-вперед три - четыре гона, он позвал меня:
– Садись, орел! Действуй теперь самостоятельно. Он помог мне сесть на Гнедка и пошел к телеге. Сердце у меня колотилось. Дома боронил я много раз, но там на пашню ездил с братом или с матерью, а тут - с хозяином. Вдруг ему не понравится!
Но все вроде пошло хорошо. Проехал я от межи к меже несколько раз, а бороны не кривляли, дорожки от зубьев ложились как будто ровно.
Так бы, наверно, и продолжалась моя бороньба, если бы не подошел к хозяину какой-то мужик. Поздоровавшись, они сели рядышком у телеги и закурили. Разговора их вначале я не слышал. Но скоро до моих ушей стали доноситься отдельные слова: "Маньчжурия", "японцы", "гаолян". Я догадался, что это хозяин рассказывает про войну, и стал Прислушиваться. Ровняясь с телегой, я каждый раз придерживал Гнедка и чуточку приворачивал к телеге, чтобы побольше расслышать.
Рассказывал хозяин долго. Не по одной закрутке махорки спалили они за это время.
Когда же мужик попрощался и скрылся за бугром, хозяин почесал поясницу, глянул на дальнюю тучку над лесом и пошел ко мне, на пашню.
Пройдя бороненное, он остановился, посмотрел вправо и влево и стал поджидать меня.
– Ты что это, парень, окосел, что ли?
– заругался хозяин.
– Как боронишь?! Что это за кривулина такая?
– показывал он на пашню.
– Боронить не умеешь! Думаешь, в работниках жить - только шаньги есть?
Я понуро глядел на гриву Гнедка.
19. НА ПАШНЕ
Я уже не помнил, который раз мы ночевали в поле.
Холодное весеннее небо снова заполнили звезды. Хозяин постелил на землю, около пашни, сено, бросил на него потник и уложил меня спать. С шутками и прибаутками он укутал меня потеплее и ушел к телеге.
Сладкая дрема сразу навалилась на меня. Но и она еще долго жила звуками дневной работы. Мне чудилось, что хозяин снова запряг лошадей и стал боронить. Слышались его негромкие покрикивания на лошадей то совсем рядом, то где-то далеко, как бы на том конце пашни. "Почему он боронит, ведь кони устали?" - мелькнуло в голове. Но скоро все оборвалось...
– Вставай, Степанко! Вот соня! Солнышко встало, а ты все спишь. Смотри, сколько оно красных яичек на потник рассыпало...
– приговаривал хозяин, тряся меня за плечо.
Я открыл глаза. Над черной пашней показался краешек солнца. Лошади стояли, уже запряженные в бороны.
Весна была холодная. Когда начали сеять, в лесных овражках и под кустами черемухи еще лежали ледяные корки. Обутки на мне давно разбились, и работал я в поле босиком. Ноги снова покрылись цыпками, на лодыжках и на суставах пальцев вскочили нарывы.
Усевшись поудобнее на широкую спину Гнедка, я тронул поводья. Заскрипели тугие гужи, зазвякали железные кольца на вальках, и бороны то плавно, то подскакивая на комьях, пошли по кромке небороненной пашни. Хозяин стоял на меже, насвистывал "Солдатушки, браво-ребятушки" и, должно быть, смотрел, ровно ли идут бороны. Но когда я на другом конце пашни повернул коней обратно, его там уже не было: он лег на телегу спать.
Солнце стояло еще у самой земли; длинные тени от лошадей и от меня доставали до того березового леска, у которого стояла телега. Сидел я на Гнедке, должно быть, еще нахохленный, заспанный, но, когда снова повернул коней навстречу солнцу, стало сразу веселее...
Пока хозяин спал, я перепел все частушки и песни, какие знал, даже и ту, которую придумал сам зимой на масленице.
Нравилась мне в нашей деревне, на Низу, голубоглазая, светловолосая девочка Дуня, моя ровня. На масленице мы целой оравой ездили по деревне и горланили частушки. Когда поравнялись с избой, где жила Дуня, мне захотелось спеть такое, чтобы Дуня догадалась, что это про нее, но ничего подходящего я не знал и решил тут же что-нибудь придумать сам и спеть, пока не проехали Дунину избу. Но лошадь бежала быстро, и сложить я успел только две строчки:
Против милочки пройду,
Сердечушко взбугруется.
Нехитрые эти слова я не спел, а скорее прокричал, глядя на знакомые окна с голубыми наличниками. Ребята подхватили их дружно и даже приукрасили:
Против милочки пройду,
Сердечушко взбугруется.
Ну-да, ну-да, ну-да, ну,
Сердечушко взбугруется.
Проснулся хозяин, когда я на повороте зацепил бороной за борону и обругал нерасторопного Гнедка.
Глянув на солнце и покопавшись в узелках на телеге, хозяин позвал меня завтракать. Присев у разостланной на земле скатёрки, мы отломили по большому куску от калача и облупили по яйцу. Глянув на меня, хозяин недовольно заговорил: