Березовый сок

Щипачев Степан Петрович

На горе сразу начался город. Мы снова сели, и Гнедуха затрусила рысью.

– Посиди спокойно, провертишь телегу-то насквозь, - ворчал дядя Василий.

Но сидеть спокойно я не мог. На все надо было посмотреть.

Дома в городе были большие, больше, чем у попа в Володине, а возле самых домов по обе стороны улицы тянулись дорожки из досок, и люди шли по ним, как по полу в избе, только каблуками постукивали.

Возле одного большого каменного дома я увидел много ребятишек: были поменьше и побольше, но одежа на всех была одинаковая - с серебряными пуговками. Один парнишка,

маленький, веснушчатый, подбежал к телеге, уставился на меня и показал язык.

Телега скоро остановилась у ворот с каменными столбами.

– Вот и приехали; тут и живет твоя баушка, - слезая с телеги, сказал дядя Василий и пошел к воротам.

Бабушка выбежала ко мне запыхавшаяся, радостная:

– Приехал... Степанушко, вот обрадовал!.. Спасибо тебе, Василий Алексеевич, что привез парнишку.
– Она обхватила мою голову и прижала к себе.

Когда мы с бабушкой вошли в дом, я увидел большую гладкую печь. Рядом с печью висела занавеска. Бабушка отдернула ее и сказала:

– Вот тут мы с тобой и будем жить...

За занавеской ничего не было, стоял только большой сундук. На полу у занавески я увидел мячик и взял его в руки. Дома у нас мячик тоже был, но его сшили сестренке из тряпиц, и он совсем не прыгал, а этот сразу и не поймаешь!

Я стал им играть. Но вдруг дверь отпахнулась, и в кухню вбежала маленькая девочка, чистенькая, с рыжими завитушками на голове, глянула на меня, на мячик и закричала:

– Это мой! Отдай!

Я отдал ей мячик, и она убежала на улицу.

– Это Лизочка, дочка хозяйская, - объяснила смущенная бабушка и вздохнула, - всегда поперечничает. Этих мячиков-то у нее каких только нету!..

Бабушка прошла возле печи и посмотрела в окно:

– В тарантас садятся, уезжают куда-то.

Я подбежал к бабушке - посмотреть, какой бывает тарантас. Колеса у него были большие, а внутри, бабушка сказала, всё мягкое.

Когда хозяева уехали, бабушка повела меня покататься на карусели.

Недалеко от церкви, за деревянными лавками, я скоро увидел что-то большое и круглое и сразу догадался, что это и есть карусель. Она вся сверкала и звенела: кружились лошадки, играла музыка, толпился народ.

Скоро я сидел верхом на лошадке, зануздав ее крепкой веревочкой, которую дала бабушка. Снова заиграла музыка, и лошадки медленно двинулись. Бабушка смотрела на меня и улыбалась... Скоро она осталась где-то позади, я видел только чужих людей; потом снова увидел бабушку, а потом... в глазах запестрело, замелькало, и все пошло колесом. Но я не ухватился за шею лошадки, как некоторые мальчишки, а сидел крепко и даже чуть откинулся назад, как, бывало, на Игреньке.

На обратной дороге с бабушкой поздоровался маленький веснушчатый парнишка с серебряными пуговками, и я сразу его узнал: это был тот самый, который показал мне язык.

Когда он прошел, бабушка пояснила:

– Это Коля. С Лизочкой во дворе часто играет, в гимназию бегать стал.

Вечером хозяин сказал бабушке:

– Пусть мальчонка хоть гусей стережет, все же у дела будет.

На другой день с самого раннего утра я выгнал гусей со двора на лужайку и следил, чтобы они не подходили к раскрытым воротам, через которые то и дело въезжали и выезжали мужики на телегах: туда - с мешками пшеницы и овса, оттуда - порожняком.

Гуси ходили лениво, вперевалку, щипали на лужайке траву и хворостины моей боялись. Но их мутил один горбоносый гусь: загогочет, загогочет вдруг и манит всех гусей к воротам. Начнешь отгонять - шипит и норовит ущипнуть клювом.

И в первый же день случилась беда.

В доме напротив поставили на окно граммофон. Бабушка мне уже показывала граммофон в хозяйских комнатах, но его тогда не заводили.

Я не отрывал от окна глаз, ждал, когда заиграет граммофон. Там кто-то смеялся, высовывались веселые лица, а граммофон почему-то молчал. Но вот к нему подошла девушка, что-то покрутила, и из трубы рявкнуло:

Барыня угорела,

Много сахару поела.

Барыня, барыня...

Но песенку мне дослушать не пришлось. У ворот послышалась грубая брань. Я оглянулся и увидел в воротах хозяйский тарантас.

– Куда смотришь, каналья! Ворон ловишь!
– кричал на меня хозяин.

А кучер держал в руках помятого горбоносого гуся.

– Ну не дурак ли гусь, просунул шею между спицами!
– возмущался кучер.

Стеречь гусей я больше не стал.

– Хочу домой, - сказал я бабушке, когда мы зашли с ней к себе за занавеску, и заплакал.

8. ОДИН НА ОДИН

Привез меня из Камышлова, от бабушки, Серегин отец, Кузьма. Слезая у своих ворот с телеги, он сказал:

– Купил новую книжку. Про Илью Муромца. Прибегай завтра, покажу.

Но смотреть новую книжку у Кузьмы на другой день мне не пришлось: всю Зареку взбудоражило одно событие - драка между Митрием Заложновым и Митрием Озорниным.

Митрий Степанович Озорнин, по прозвищу Мосенок, жил на краю Зареки. Был он невысокого роста, но коренастый, с округлыми широкими плечами. В молодости часто боролся на лугу, и в деревне не помнили, кто бы его осилил хоть раз. Говорили, что он клал под стельку сапога змеиное жало, потому и побарывал всех. На деревенских сходках Митрий вперед не лез, всегда стоял сзади, среди бедняков, но не молчал и за непокорство старосте и уряднику сиживал не раз в каталажке. Людям он казался немножко странным, с причудами. Его юродивая дочь Настя, толстогубая и слюнявая, с детских лет не слезала с печи. И он говаривал, будто она знает какое-то божье слово, и, если это слово скажет, посей пшеницу хоть на печи, она и там взойдет.

Всего дочерей у него было пятеро. Старшая из них, Аниска, сильная и работящая девка, нравилась Павлу. Об этом знала вся Зарека.

Единственному сыну Митрия, Лаврухе, шел восемнадцатый год, но силы и смелости отцовской у него не было, да и хворал все время.

Большая семья Озорника жила в тесной, старой избе. Но если ночь застигала в нашей деревне чужого прохожего человека, он смело шел в крайнюю избу в Зареке. Дорогу к ней знали многие в округе.

Я часто заставал там или седенького богомольного странника, или оборванного бродягу, боящегося попасть на глаза уряднику, или несколько семей черномазых и шумных цыган. Всех он принимал радушно и делился последним куском.