Берлинский этап
Шрифт:
Струйки едкого дыма расползались по всем углам, застлали тесную комнатку дымом. Вдоль трёх стен от угла до угла на лавках сидели солдаты и дымили папиросами.
— Ребята, посмотрите, кого я привёл… — подтолкнул Нину в двери дежурный.
Смех грянул, как по команде, совершенно смутил Нину, хотя объектом насмешливого внимания теперь уже был вахтёр.
— Кого ты пропустил? — смеялись солдаты. — Девчонка тебя вокруг пальца обвела.
Вахтёр хмурил брови, раздувал ноздри и, казалось, вот-вот запыхтит, как самовар.
— Дык разве
Дежурный перевёл взгляд со смеющихся на Нину, и искорки веселья в глазах его погасли. Взгляд стал строгим, серьёзным.
— Тебя велели отвести в карцер… — помолчал несколько секунд, добавил. — Жалко мне тебя, но придётся.
Помолчал ещё чуть-чуть. Молчала и Нина.
— А утром за тобой приедет конвой из Круглицы, — спрятал строгий взгляд под ресницами и теперь уже молчал до самого карцера.
Снова в цементном мешке, где холод, как змея, хочет забраться в самую душу.
«Нет, не пущу! не пущу!»
Нина села на пол, обхватила руками колени и так и уснула, качаясь вперёд и назад, как неправильный маятник.
Утром в сон ворвался грохот дверного замка, железный, страшный.
Пришёл начальник конвоя, «разводящий» из Круглицы лет сорока. Нина смутно вспомнила, что лицо ей, кажется, знакомо, одно из многих лиц, слившихся в одно безликое и опасное лицо Карателя.
«Каждое утро скребёт щетину», — подумалось некстати.
— Выходи, лягушка-путешественница, — в голосе металл, и взгляд леденящий хочет насквозь пробуравить. — Проститутка немецкая.
Нина вышла, тихо пошла. Боль в ногах горячими волнами прокатывалась по всему телу.
— А ну быстрей, сука! Я тебя, если б поймал, на куски разорвал бы с собаками, — снаружи металл и огонь, а, внутри, видно, всё кипит. Попробуй, сдержи эту лаву презрением! — Из-за тебя столько работы сорвалось.
На узкоколейке скорое возвращение обещала дрязина. Она остановилась в полкилометра от Круглицы, но Нине это расстояние показалось раз в десять длиннее. Ноги горели ещё сильнее, а мучитель как назло убыстрял широкий шаг.
— Я тебя, сука, сейчас прибью и скажу, что ты побежала, немецкая б. дь, — угрожал всю дорогу.
Наконец, показались ворота лагеря.
Начальник конвоя смерил Нину злорадным взглядом.
— Сейчас будут выводить бригады, на тебя, сука, смотреть. Я тебя специально привез к вахте к семи часам.
Пришли, действительно, в 7.00 — часы сверять можно.
Остановились чуть поодаль, на пустыре:
— Стой, сука, здесь.
Ворота протяжно заскрипели, когда солдаты разводили их железные створки по обе стороны протоптанной дороги.
Разбитая на бригады толпа безликого цвета понуро торопилась на работу.
С обеих сторон колонну держали на прицеле
Из железной пасти проёма показалась первая бригада, как разъярённое многоголовое животное.
— Сбежали, сука, а нам теперь конвой усилят, — презрительно сплюнула одна голова.
Презрение, ненависть, страх — сотни пар глаз выражали одни и те же эмоции, а слова летели в вернувшуюся беглянку, как камни.
Вторая, третья бригада поддержали идущих впереди.
— Не сумела сбежать, не хер бегать! — укоризненно и затравленно вырвался из возмущённого гула хриплый голос.
От многоголового тела отделился один заключённый и остановился перед Ниной, буравя её зрачками. Девушка выдержала взгляд в упор, рассчитанный именно на то, чтобы смутить, испугать.
Отколовшийся от колонны был не иначе как шестёркой, каких немало в лагере, и это угадывалось и по нагловато-заискивающему выражению лица и по расхлябанно-суетливой манере держаться.
«Собака лаяла на дядю фраера», — затянул он нараспев и, поймав на себе взгляд конвойного, вернулся в поток серых бушлатов.
Но тут же из колонны раздался другой голос:
; Вопрос завис в воздухе, как топор над плахой.
Спасение пришло неожиданно.
…Возвышавшегося над четвертой бригадой, где были собраны самые закоренелые преступники со всего лагеря, широкоплечего красавца лет тридцати, державшего весь лагерь, было видно издалека.
Природа одарила его не только богатырским телом, но и большими тёмными глазами, тёмно-каштановыми кудрями, прямым точёным носом и изящно очерченными губами.
О таких лицах говорят «ни убавить, ни прибавить». А художники не упускают случая написать с них портрет героев.
В каждом движении молодого мужчины ощущались лёгкость и сила хищника, а его танцующая походка, пожалуй, больше пристала моряку, чем вору в законе.
Звали красавца Костя Бас, и мало кому было известно, «Бас» — фамилия или прозвище. В любом случае, оно очень подходило к его уверенному зычному голосу, заставлявшему повиноваться.
…Быть горожанином и жить в городе у моря совсем не одно и то же. И совершенно иное, отдельное, жить в Одессе.
Когда в детстве докучливые взрослые спрашивали Костю, кем он хочет стать, когда вырастет, фраера, которым посчастливилось не знать его отца, конечно же, ожидали, что мальчонка мечтательно устремит глаза, огромные и карие, как каштаны, в необъятные дали и тихо ответит «моряком» или «капитаном».
Кто же из одесских мальчишек не грезит о море?..
Но только нет, не Костя. ; Первым крупным открытием в его жизни было постепенно пришедшее, сложившееся из намёков, насмешек, недомолвок, осознание, что папа вовсе не капитан корабля и ни в каком он не дальнем плавании. А вернётся, так вряд ли с попугаем и мартышкой на плече, как наобещала в детстве мама.