Берлинский этап
Шрифт:
Воду привозил цистернами на грузовике улыбчивый водитель Николай.
«А дядя не уедет без меня?» — беспокоился Валерик.
Но дядя помнил, с каким нетерпением черноглазый малец ждёт очередной поездки на Ишим и сам отыскивал взглядом: «Валерик, садись!»
Морозы начались как-то вдруг, нагрянули, как нежданные гости: любите и жалуйте.
Бригадир лет сорока, хоть и строгий, но заботливый, сам обратился к Нине:
— Нельзя тебе с ребёнком жить в палатке.
Обещал поговорить с местными.
Сдавать чужачке
— Возьмёте нас к себе? — под оценивающим недоброжелательным взглядом хозяйки саманного домика Нина остановилась на пороге. Будь она одна, не раздумывая, шагнула бы обратно, и бегом в весёлую комсомольскую палатку. Но руку сжимал сынишка, другую тянул вниз узелок с пожитками.
Кивком головы калмычка показала на широкую лавку у печки. Место неудобное, но тёплое. Зиму пережить можно.
На постояльцев сбежались смотреть три пары глаз — все в тяжёлых холщёвых платьях, как глазастые колокольчики — не разберёшь, где мальчонка, где девчонка.
Пока Нина была на работе, малыши, хозяйские дети и Валерик, играли под присмотром калмычки
Говорила она очень мало и всегда по существу, зато пекла вкуснейшие лепёшки из пшеничной муки. А Валерику перепадало каждый день и по стакану парного козьего молока.
Хозяйка держала две козы, и у детей всегда было отдающее специфическим запахом, но очень полезное молоко.
И к зиме Нина стала замечать, что сын посвежел и окреп.
Мыться в морозы было сущим наказанием и настоящей проверкой на прочность. Коренные жители, впрочем, приспособились и не испытывали в связи с этим неудобств.
По субботам калмычка грела большой чугун воды, извлекала его затем ухватом и ставила возле печи. Тщательно выгребала из печного отверстия золу, оставшуюся от кизяка, и стелила вместо них мокрую солому. В это пышущее жаром отверстие нужно было, как рак в нору, пятиться голышом, стараясь забраться поглубже.
Калмычка доставала из печи детишек, красных, как варёные рачата, стегала их веником из соломы, споласкивала водой, после чего с чистой совестью могла и сама взгромоздиться на солому.
Валерика Нина купала в избе, по местным обычаям. Сама же раздеваться при семье стеснялась.
Вдвоём с Зиной они уносили котел с кипятком за дом, где выстелили себе банное местечко соломой, и там, стуча от холода зубами, поливали друг друга горячей водой.
Ещё сложнее зимой было отбивать камень от оледеневших берегов Ишима, таких высоченных, что, казалось: стоишь на крыше тех самых башен из светлого будущего, о котором мечтала Зина. Только внизу не облака, а лёд.
— Ты хотела бы увидеть будущее? — спросила как-то Зина.
— Зачем? — удивилась Нина.
Измученные работой подруги сели прямо на снег над расселиной, в которой на дне
— И стыдно признаться, я же всё-таки комсомолка, — отвела глаза в сторону Зина. — Да только тяжело мне. Платят копейки, это ты к тяжёлой работе привычная, а я уже жалею, что приехала. И старалась не думать об этом. Ночью перед сном закрываю глаза и представляю, какой здесь будет город, и какие в нём будут люди. Только этим и спасаюсь. Знаешь, в нём будет много- много- много белых роз. Именно белых, и на клумбах, и так.
— Только белых? — удивилась Нина.
— И город тоже белый. Может быть, с тёмно-синими стеклами. Да, белых-белых…
— Почему?
— Не знаю, хотя бы в память об этой зиме. Радуюсь за этих людей из светлого будущего, и забываю, что холодно и руки все в мозолях…
Зина хотела было даже снять мужские рукавицы (отец дал с собой), чтобы было нагляднее, или хотя бы одну. Передумала. (Зябко).
— Вот придёт весна, и убежим! — зажглись вдруг в глазах Нины озорные огоньки.
— То есть как так «убежим»? — растерялась Зина.
— А вот так, — усмехнулась подруга.
— Не знаю, Нина. Не по-комсомольски это. Дожить ещё надо до весны…
Но до весны теперь, как до луны, на которой однажды тоже поселятся люди.
Темнело теперь слишком рано, чтобы задерживаться где-нибудь вне дома хотя бы на минутку. Только в пору зимнего солнцестояния и понимаешь, как дороги мгновенья, когда, казалось бы, только-только путь твой освещало тусклое солнце, и вот уже над мерзлотой загораются хищными взглядами первые звёзды.
…Волки часто выли на луну, как будто на ней, жёлтой, как степь, жили такие же волки. И могли бы услышать и тоже завыть.
Но слышали люди и очень боялись. И старались не ходить на другой берег Ишима, где серых было особенно много. Особенно после того, как на том берегу пропала учительница.
Растерзанную волками одежду обнаружили только на другой день.
«Смелая девушка была, ничего не боялась, одна через реку ходила», — сокрушались в деревне.
Школа стояла на другом берегу. Учительница была не местная — из самоотверженных молодых педагогов, выбравших первым местом работы самую отделённую школу, чтобы ни на какой карте не отыскать. Суровые края будто созданы специально для того, чтобы проверять молодость на прочность. Выстоял — дальше будет идти легко…
Наутро у дороги, где волки растерзали учительницу, местные нашли под камнем сложенный вчетверо лист с полями, вырванный из ученической тетради.
Наискосок размашистым, красивым почерком легли последние слова:
«Волки окружают со всех сторон. Сгорели два стога сена, догорают тетради. Жечь больше нечего. Проезжал на лошади бригадир и не спас. Помощи ждать больше неоткуда».
Над бригадиром был, конечно, суд. А на волков разве найдётся управа?
Но весной оказалось: всё не так уж и страшно. Можно жить и даже радоваться жизни. Вырвался из ледяных объятий Ишим, спешит навстречу новым зимам…