Бернард Шоу
Шрифт:
Через несколько недель у него отказала простата, сделали легкую операцию: для сложной он был слишком стар.
2 октября (это был понедельник) к нему в больницу пришла Элеонора О’Коннел. За ним был отменный уход.
— Как живем? — спросила Элеонора.
— Все задают этот вопрос. Наконец это глупо — ведь я хочу умереть. Живучий какой!.. Помереть не могу.
— А вы ждете смерти?
— Очень, очень, — отвечал он трепетным голосом. —
Если бы я мог умереть!.. Один перевод времени, пищи, внимания. Только разве меня оставят в покое?! — И уже громким голосом: — Здесь я в аду. Меня все время моют, тискают. Только засну — начинают будить, проснусь — пристают: спи. Тоска, тоска. Надоело. Всякий раз обещают, что ничего со мной делать не будут, и, конечно,
— Не расстраивайтесь. В среду поедете домой. Вашу комнату уже приготовили, в ней вам будет очень покойно. Дома вы воспрянете духом.
— Воспряну? Нет. Но хотя бы умру спокойно… Да, хочу домой, хочу вон из этого ада. Эх, если бы я мог ходить!.. Поднялся бы и сразу домой. Поверьте, здесь пекло. Хочу умереть — и не дают.
Он чуть не плакал. В голосе его звучала мольба. Пришла няня. Элеоноре было время уходить. Она поцеловала его, сказав:
— Мы не увидимся больше, но для меня вы не умрете.
Он возвратил поцелуй:
— Ступайте с богом…
Ей показалось, что его глаза увлажнились.
4 октября его привезли домой. Последний месяц своей жизни он провел, мало интересуясь окружающим. Правда, когда Бланш Пэтч прочла ему письмо от доктора Инджа, он с улыбкой сказал:
— Надо будет ему написать.
Перед тем как потерять сознание, во вторник 31 октября, он произнес свои последние слова с убежденностью человека, знающего, что его ждет: «Смерть пришла».
В последние дни он очень много спал, и утром 2 ноября 1950 года, за минуту перед тем, как пробило пять, уснул навеки.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Собственно говоря, что можно сказать о Шоу такого, чего бы он не мог сам о себе сказать? Откровенность, гласность — в этом нельзя отказать ни Шоу, ни его драматическим персонажам. Шоу, пожалуй, первый в истории драматург, для которого слово значит если не все, то почти все.
Возьмите «Пигмалион» — самую репертуарную у нас пьесу Шоу. С одной стороны — это безусловно входило в намерения автора, — перед нами поучительная история морального превосходства простой души над бездушным и недальновидным интеллектом, народной чистоты над интеллигентским варварством. Перед нами, если смотреть с философской точки зрения, восстание живой материи против чужеродной ей, игнорирующей ее идеи. В Элизе Дулиттл идея Хиггинса материализуется и — материализованная — отрицается. Это типичный шовианский урок диалектики. Материя, реальная жизнь таили для Шоу свою жизненную идею, и за эту оптимистическую, соразмеренную с реальными возможностями человека, за эту практическую, конкретную идею Шоу и боролся. Неожиданные, парадоксальные обороты, которые принимает дело в «Пигмалионе», как и во всех других пьесах Шоу, естественно рождают сумятицу в чувствах. Но, с другой стороны, что значит эта сумятица в сравнении с тем бесформенным, нечленораздельным хаосом, откуда извлек профессор Хиггинс подопытную душу Элизы? «Пигмалион» — очередная пьеса Шоу о преодолении книжной премудрости, о чуде рождения человеческой личности — рождения, всегда связанного для Шоу с отрицанием общепринятых понятий и идеалов. Но тот же Шоу заставляет публику с восторгом следить, как каждый новый осмысленный звук, каждое выученное, освоенное слово отделяют на наших глазах человека от животного и как каждый пропущенный или искаженный звук, каждая ошибка размером в один суффикс возвращает этот процесс вспять, обращая в ничто все накопления культуры и цивилизации. Спору нет, «Пигмалион» — пьеса о слабости «чистого» интеллекта перед вскормившей его материей, но это пьеса и о силе слова, дарующей человеку ясное сознание — лучшее, по Шоу, средство ориентации и в самой запутанной житейской ситуации и в самых сложных проблемах духа.
Шоу — первый ум в английской драматургии нашего века, первый уже хронологически. Первый драматург, чье творчество было вызвано к жизни потребностью в осознании существа жизненных явлений, их смысла.
Хескет Пирсон (1887–1964), опытнейший писатель-биограф, автор около трех десятков книг, поступил, очевидно, мудро, фактически предоставив Шоу самому написать о себе. Добрая половина этой уникальной биографии написана от первого лица, смонтирована из более или менее подробных отчетов, которые регулярно поступали к биографу от героя его труда. Шоу к тому же был первым редактором зтой книги, а Шоу-редактор строптив и парадоксален не менее, чем Шоу — драматург, публицист и критик, чем Шоу — человек и общественный деятель.
С миром и людьми, составляющими окружение Шоу, мы знакомимся прежде всего через самого Шоу. Преломленные его специфическим взглядом, то сардонически прищуренным, то, как у мудреца, дальнозорким, возникают здесь фигуры Уэллса и Киплинга, Уайльда и Голсуорси, Родена и Аиатоля Франса. Освещенная лучами шовиапского, неповторимого юмора выходит к читателям и плеяда мастеров сцены: Бирбом-Три, Грэнвилл-Баркер, Форбс-Робертсон, Ирвинг, Айседора Дункан, Эллен Терри и, конечно же, миссис Патрик Кэмбл…
Композиция книги вбирает характер ее героя. Цепь повествования у X. Пирсона прерывиста, потому что ее непрерывность разбивает сам Шоу, его парадоксы, его ум. Биографии в общем так и не складывается — складывается образ мыслей.
Книга X. Пирсона важна для нас тем, что приоткрывает доступ к рождению мысли Шоу. Мы узнаем, от чего отталкивался Шоу, становясь самим собой, драматургом-парадоксалистом. Рядом с Шоу на этих страницах в том или ином обличье возникает образ его постоянного оппонента — в искусстве и в жизни. То это эстет «конца века», бесящий Шоу тем, что шьет для одряхлевшего века все более вычурные одежды, когда старика, по убеждению Шоу, самое время раздевать, обмывать и хоронить. То это коммерческий драматург, дурак и делец. То сумасброд-режиссер. Или забияка-политик…
Пользуясь старой традицией английских жизнеописаний, X. Пирсон и сам занимает место оппонента своего героя, представительствуя в этом случае от лица «среднего англичанина», «сына Альбиона». Чаще всего голос X. Пирсона — в спорах Шоу и его биографа — служит сознательной или бессознательной стилизации, предоставляя читателям возможность взглянуть на вещи с той точки зрения, которую Шоу как раз отвергал: с общепринятой точки зрения. Хотя в каждом конкретном своем возражении биограф Шоу, а вернее, вымышленный оппонент драматурга по видимости серьезен, логичен, добросовестен, на фоне шовианских ответов улики против мысли великого парадоксалиста кажутся такими пресными, что нам, читателям, невольно хочется защитить Шоу от такой оппозиции. И мы, между прочим, отвлекаемся от действительно уязвимых мест, которые можно сегодня обнаружить и в шовиапской драматической системе и в выкладках Шоу — мыслителя и публициста.
Этот прием имеет внутреннее оправдание в следующей формуле творчества Шоу, выработанной X. Пирсоном: «Столкновение гения с обывательским здравым смыслом, — говорится в начале рассказа о жизни Шоу, — составит отправную точку его комедий». Формулы этой будет явно недостаточно при подведении итогов творческой деятельности Шоу. Вступая вместе с другими творцами «новой драмы» в мир новых необходимостей, представших человеку на пороге XX века, Шоу с английской невозмутимостью поворачивал проблемы лицом к «обыкновенному человеку», с его скептическим здравомыслием, с его неиссякающей жизнеспособностью.
Навстречу новому веку Бернард Шоу шел с высоко поднятой головой и улыбкой на устах. Уникум духовного здоровья, Шоу щедро делился с современниками бодрой силой своего ума, своей верой, что и перед тяжкими испытаниями не спасует здравый смысл человека, отыщет-таки верный путь. Шоу был дарован здравомыслящий гений. Гений этот боролся не со здравым смыслом, а за здравый смысл — против обывательских предрассудков, против воинствующего невежества. Здравый смысл помогал Шоу поверять идеи жизненной прозой, распутывать то, что получалось при столкновении идей и понятий с реальным человеческим и социальным материалом, предназначенным для их осуществления, помогал с абсолютной убежденностью показывать относительность всех ложных надстроечно-идеологических категорий перед лицом живых человеческих интересов.