Бернарда
Шрифт:
– Так бывает, да? Неужели так бывает?
Жизнь, конечно, несправедливая штука, но чтобы так? До такого?
Дрейк не отвечал долго, а на дне его глаз решимость стоять на своем боролась с желанием утешить. Мне же хотелось бежать так далеко, как только возможно. Чтобы никогда больше не видеть этой комнаты, этого взгляда напротив, не слышать разрушающих жизнь слов. Одновременно с этим хотелось ломать и крушить: почему мы так долго боролись за счастье, а в итоге пришли к подобному финалу?
– Я останусь твоим другом, Бернарда. И если
– Другом?! – от этого странного слова волосы на голове шевелились: не мог подобный термин относиться к нам – только не ко мне и Дрейку, к двум половинам одного целого. – Ты всерьез веришь, что однажды я начну воспринимать тебя как друга?
Он молчал. Все слова, сказанные в этой комнате, были что ядовитые дротики, грозящие навсегда врезаться в память и засесть там, причиняя ежедневную неутихающую муку. От них бы отказаться вовсе, проявить силу, но ее не было, а был лишь последний шанс что-то исправить.
– Мне не нужны другие мужчины, я никогда не смогу посмотреть ни на одного из них. Неужели ты не понимаешь? Касаться кого-то другого? Учиться лгать себе и ему, что все отлично? Ты – идиот, если веришь в мою способность так жить. Плохой ты или хороший, сильный или слабый, но я люблю тебя, Дрейк. Люблю.
Стоило мне сказать это, как Начальник моментально прикрыл глаза, чтобы в них не отразились истинные чувства. Как это похоже на моего не желающего ничего публично афишировать Дрейка! Как глупо и как обидно.
– Давай же, ответь мне! Что ты теряешь? Мне все равно скоро уходить, как ты того хочешь…
(Не хочу уходить, не хочу… пожалуйста…)
Тень негодования, боли и тепла смешались в его взгляде. А вот и он – настоящий живой человек, способный чувствовать.
– Я тоже тебя люблю.
Сказал и улыбнулся, признавая полнейшее поражение по всем фронтам.
Мы стояли друг напротив друга молча – два человека, две судьбы, заплетенные в косичку.
Слова, сказанные Дрейком, проникали в меня медленно, со вкусом… я смаковала каждый произнесенный в этой фразе звук, каждый оттенок, чтобы запомнить навсегда, чтобы пронести через последующую жизнь. Именно их я так долго хотела услышать и, наконец, услышала. Пусть и в самом конце. В безрадостном, фатальном, полном отчаяния конце.
Но ведь услышала.
Я медленно склонила голову в поклоне, счастливая и разрушенная, нашедшая и потерявшая то, что так долго искала.
– Спасибо, Дрейк. Именно это я и хотела услышать.
Что же теперь? Уходить?
Просто выйти за дверь, чтобы навсегда оставить все позади? Чтобы каждый день испытывать страшнейшую боль потери, чтобы жизнь превратилась из сияющего солнца в тусклый ночник у койки больного? Эту любовь мне не вырвать, не утопить, не разорвать на куски. Скорее, она разорвет меня, обернувшись ядовитой подушкой для слез, напоминающей о том, чего никогда не вернуть и не получить. Других мужчин в моей жизни не будет – зачем, чтобы в каждом из них искать тень Его? А Дрейк с этого момента больше недоступен, кончился, вне зоны доступа.
Что ж… Тогда, наверное, самое время кое о чем попросить.
Стараясь выглядеть бодрой и, насколько это возможно, радостной (говорят, уходить надо с достоинством, даже если в душе стоят кровавые слезы), я обратилась к Начальнику:
– Ну, что же… друг, – на этом месте я запнулась – еще ни разу это слово не звучало в моем исполнении настолько фальшиво, – тогда у меня есть к тебе одна просьба.
(Интересно, это больно? Хотя, теперь поздно бояться…)
– Только ты один сможешь мне с этим помочь.
Он смотрел на меня внимательно, готовый положить к моим ногам все, что угодно, кроме себя – какая ирония. А я впитывала черты его лица жадно, проталкивала в горло памяти целиком, рискуя подавиться. Но пусть только останутся… не сотрутся никогда…
– Я не могу попросить тебя стереть мне память. Для этой цели подошел бы и Халк, но, видит Бог, я этого не хочу. К тому же Халк не может помочь с тем, что мне требуется.
– О чем ты говоришь, Ди?
Я снова стала «Ди» – болезненно приятно, почти как примочка со льдом умирающему от лихорадки.
– Я хочу, чтобы ты погасил мою любовь. Ты ведь можешь… Просто изыми ее из меня: жить с ней и одновременно без тебя невозможно. Я не смогу.
– Нет.
Он ответил быстрее, чем успел подумать. И оттого стало еще слаще. Так сладко пахнут только гнилые фрукты в период разложения.
Я укоризненно посмотрела на него, разочарованная и удовлетворенная одновременно. Что ж… почему-то не верилось в другой ответ.
– Тогда другая просьба, – я была решительно настроена забрать с собой из нашей последней минуты все, что смогу, – ты мог бы засунуть свой дурацкий фон себе в задницу секунд, эдак, на тридцать?
Фраза прозвучала неожиданно и повисла в воздухе разорвавшейся на похоронах хлопушкой с конфетти.
Боль в глазах Дрейка сменилась смехом. Мы были похожи на утопающих после кораблекрушения – под нами акулы, над нами стервятники. Не уйти, не скрыться, не изменить. Так хоть вдохнуть напоследок полной грудью.
Он не ответил, но предпринял какое-то одному ему ощутимое титаническое усилие, после чего я почувствовала, как привычное давление вокруг его тела спало; и стоило этому произойти – шагнула навстречу.
Я целовала его губы медленно, дурея от щемящей боли в груди и знакомого запаха. Сладкие губы, нежные, вкусные… Губы сильного мужчины, своего мужчины. Это воспоминание я унесу навсегда, если оно и канет в Лету, то только со мной. Прикусила нижнюю, позволила себе на секунду расплавиться, когда он требовательно проник языком внутрь… Боже… Затем аккуратно поцеловала уголок рта, запечатывая свое почтение, прощаясь, и нехотя отступила, не замечая слез на собственный щеках.
Слов было достаточно.